– Да, еще одно чуть не забыл. Можешь ты здесь вырастить
цветок, как по-твоему?
– Не знаю, может, я и вырастил бы, мистер Том, но только уж
очень темно тут, да и цветок мне ни к чему – хлопот с ним не оберешься.
– Нет, ты все-таки попробуй. Другие узники выращивали.
– Какой-нибудь репей, этакий длинный, вроде розги, пожалуй,
вырастет, мистер Том, только стоит ли с ним возиться, радость невелика.
– Ты про это не думай. Мы тебе достанем совсем маленький, ты
его посади вон в том углу и выращивай. Да зови его не репей, а «пиччола», – так
полагается, если он растет в тюрьме. А поливать будешь своими слезами.
– Да у меня из колодца много воды, мистер Том.
– Вода из колодца тебе ни к чему, тебе надо поливать цветок
своими слезами. Уж это всегда так делается.
– Мистер Том, вот увидите, у меня от воды он так будет расти
хорошо – другому и со слезами за мной не угнаться!
– Не в том дело. Обязательно надо поливать слезами.
– Он у меня завянет, мистер Том, ей-богу, завянет: ведь я не
плачу почти что никогда.
Даже Том не знал, что на это сказать. Он все-таки подумал и
ответил, что придется Джиму как-нибудь постараться – луком, что ли, потереть
глаза. Он пообещал, что утром потихоньку сбегает к негритянским хижинам и
бросит луковицу ему В кофейник. Джим на это сказал, что уж лучше он себе табаку
в кофей насыплет, и вообще очень ворчал, ко всему придирался и ничего не желал
делать: ни возиться с репейником, ни играть для крыс на гармошке, ни заманивать
и приручать змей, пауков и прочих тварей; это кроме всякой другой работы:
изготовления перьев, надписей, дневников и всего остального. Он говорил, что
быть узником – каторжная работа, хуже всего, что ему до сих пор приходилось
делать, да еще и отвечать за все надо. Том даже рассердился на него в конце
концов и сказал, что такой замечательной возможности прославиться еще ни у
одного узника никогда не было, а он ничего этого не ценит, все только пропадает
даром – не в коня корм. Тут Джим раскаялся, сказал, что он больше никогда
спорить не будет, и после этого мы с Томом ушли спать.
Глава 38
Утром мы сходили в город и купили проволочную крысоловку,
принесли ее домой, откупорили самую большую крысиную нору, и через какой-нибудь
час у нас набралось штук пятнадцать крыс, да еще каких – самых здоровенных! Мы
взяли и поставили крысоловку в надежное место, под кровать к тете Салли. Но
покамест мы ходили за пауками маленький Томас Франклин Бенджамен Джефферсон
Александер Фелпс нашел ее там и открыл дверцу – посмотреть, вылезут ли крысы; и
они, конечно, вылезли; а тут вошла тетя Салли, и когда мы вернулись, она стояла
на кровати и визжала во весь голос, а крысы старались, как могли, чтобы ей не
было скучно. Она схватила ореховый прут и отстегала нас обоих так, что пыль
летела, а потом мы часа два ловили еще пятнадцать штук, – провалиться бы этому
мальчишке, везде лезет! – да и крысы-то попались так себе, неважные, потому что
самые что ни на есть отборные были в первом улове. Я отродясь не видел таких
здоровенных крыс, какие нам попались в первый раз.
Мы наловили самых отборных пауков, лягушек, жуков, гусениц и
прочей живности; хотели было захватить с собой осиное гнездо, а потом
раздумали: осы были в гнезде. Мы не сразу бросили это дело, а сидели,
дожидались, сколько могли вытерпеть: думали, может, мы их выживем, а вышло так,
что они нас выжили. Мы раздобыли нашатыря, натерли им укусы, и почти что все
прошло, только садиться мы все-таки не могли. Потом мы пошли за змеями и
наловили десятка два ужей и медяниц, посадили их в мешок и положили в нашей
комнате, а к тому времени пора было ужинать; да мы и поработали в тот день как
следует, на совесть, а уж проголодались – и не говорите! А когда мы вернулись,
ни одной змеи в мешке не было: мы его, должно быть, плохо завязали, и они
ухитрились как-то вылезти и все уползли. Только это было не важно, потому что
все они остались тут, в комнатах, – и мы так и думали, что опять их переловим.
Но еще долго после этого змей в доме было сколько угодно! То и дело они
валились с потолка или еще откуда-нибудь и обыкновенно норовили попасть к тебе
в тарелку или за шиворот, и всегда не вовремя. Они были такие красивые,
полосатые и ничего плохого не делали, но тетя Салли в этом не разбиралась: она
терпеть не могла змей какой бы ни было породы и совсем не могла к ним
привыкнуть, сколько мы ее ни приучали. Каждый раз, как змея на нее сваливалась,
тетя Салли бросала работу, чем бы ни была занята, и убегала вон из комнаты. Я
такой женщины еще не видывал. А вопила она так, что в Иерихоне слышно было.
Никак нельзя было ее заставить дотронуться до змеи даже щипцами. А если она
находила змею у себя в постели, то выскакивала оттуда и поднимала такой крик,
будто в доме пожар. Она так растревожила старика, что он сказал, лучше бы
господь бог совсем никаких змей не создавал. Ни одной змеи уже не оставалось в
доме, и после того прошла целая неделя, а тетя Салли все никак не могла
успокоиться. Какое там! Сидит, бывало, задумавшись о чем-нибудь, и только
дотронешься перышком ей до шеи, она так и вскочит. Глядеть смешно! Том сказал,
что все женщины такие. Он сказал, что так уж они устроены, а почему – кто их
знает.
Нас стегали прутом каждый раз, как тете Салли попадалась на
глаза какая-нибудь из наших змей, и она грозилась, что еще и не так нас
отстегает, если мы опять напустим змей полон дом. Я на нее не обижался, потому
что стегала она не больно; обидно только было возиться – опять их ловить. Но мы
всетаки наловили и змей, и всякой прочей живности, – и то-то веселье начиналось
у Джима в хибарке, когда он, бывало, заиграет, а они все так и полезут к нему!
Джим не любил пауков, и пауки тоже его недолюбливали, так что ему приходилось
от них солоно. И он говорил, что ему даже спать негде из-за всех этих крыс и
змей, да еще и жернов тут же в кровати; а если бы даже и было место, все равно
не уснешь – такое тут творится; и все время так, потому что все эти твари спят
по очереди: когда змеи спят, тогда крысы на палубе; а крысы уснут, так змеи на
вахте; и вечно они у него под боком, мешают лечь как следует, а другие скачут
по нему, как в цирке; а если он встанет поискать себе другого места, так пауки
за него принимаются. Он сказал, что если когда-нибудь выйдет на свободу, так ни
за что больше не сядет в тюрьму, даже за большое жалованье.
