Так вот, недели через три все у нас отлично наладилось и шло
как по маслу. Рубашку мы давно ему доставили, тоже в пироге; и каждый раз, как
Джима кусала крыса, он вставал и писал строчку-другую в дневнике, пока чернила
еще свежие; перья тоже были готовы, надписи и все прочее было высечено на
жернове; ножку кровати мы распилили надвое, а опилки съели, и от этого животы у
нас разболелись до невозможности. Так и думали, что помрем, однако не померли.
Ничего хуже этих опилок я еще не пробовал, и Том то же говорит. Я уже сказал,
что вся работа у нас была в конце концов сделана, но только мы совсем
замучились, особенно Джим. Дядя Сайлас писал раза два на плантацию под Новый
Орлеан, чтобы они приехали и забрали своего беглого негра, но ответа не получил,
потому что такой плантации вовсе не было; тогда он решил дать объявление про
Джима в газетах, в Новом Орлеане и в Сент-Луисе; а когда он помянул про
Сент-Луис, у меня даже мурашки забегали по спине: вижу – время терять нечего.
Том сказал, что теперь пора писать анонимные письма.
– А это что такое? – спрашиваю.
– Это предостережение людям, если им что-нибудь грозит.
Иногда делают так, иногда по-другому. В общем, всегда кто-нибудь следит за
преступником и дает знать коменданту крепости. Когда Людовик Шестнадцатый
собирался дать тягу из Тюильри, одна служанка его выследила. Очень хороший
способ, ну и анонимные письма тоже ничего. Мы будем действовать и так и этак. А
то еще бывает – мать узника меняется с ним одеждой: она остается, а он бежит в
ее платье. И так тоже можно.
– Послушай-ка, Том, зачем это нам предупреждать их? Пускай
сами догадываются, это уж их дело.
– Да, я знаю, только надеяться на них нельзя. С самого
начала так пошло – все нам самим приходилось делать. Они такие доверчивые и
недогадливые, ровно ничего не замечают. Если мы их не предупредим, нам никто и
мешать не станет, и после всех наших трудов и хлопот этот побег пройдет без
сучка, без задоринки, и ничего у нас не получится, ничего не будет интересного.
– Вот это мне как раз подошло бы, Том, это мне нравится.
– Да ну тебя! – говорит, а сам надулся.
Тогда я сказал:
– Ну ладно, я жаловаться не собираюсь. Что тебе подходит, то
и мне подойдет. А как же нам быть со служанкой?
– Ты и будешь служанка. Прокрадешься среди ночи и стянешь
платье у этой мулатки.
– Что ты. Том! Да ведь утром переполох поднимется, у нее,
наверно, только одно это платье и есть.
– Я знаю; но тебе оно всего на четверть часа и понадобится,
чтобы отнести анонимное письмо и подсунуть его под дверь.
– Ну ладно, я отнесу; только не все ли равно – я бы и в
своей одежде отнес.
– Да ведь ты тогда не будешь похож на служанку, верно?
– Ну и не буду, да ведь никто меня все равно не увидит.
– Это к делу не относится. Нам надо только выполнить свой
долг, а увидит кто или не увидит, об этом беспокоиться нечего. Что у тебя,
совсем никаких принципов нет?
– Ну ладно, я ничего не говорю: пускай я буду служанка. А
кто у нас Джимова мать?
– Я буду его мать. Стащу платье у тети Салли.
– Ну что ж, только тебе придется остаться в сарайчике, когда
мы с Джимом убежим.
– Еще чего! Я набью платье Джима соломой и уложу на кровати,
будто бы это его переодетая мать; а Джим наденет платье с меня, и мы все вместе
«проследуем в изгнание». Когда бежит какой-нибудь узник из благородных, то
говорится, что он «проследовал в изгнание». Всегда так говорится, когда,
например, король убежит. И королевский сын то же самое, – все равно законный
сын или противозаконный, это значения не имеет.
Том написал анонимное письмо, а я в ту же ночь стянул у
мулатки платье, переоделся в него и подсунул письмо под парадную дверь; все
сделал, как Том велел. Письмо было такое:
«Берегитесь. Вам грозит беда. Будьте настороже.
Неизвестный друг»
На следующую ночь мы налепили на парадную дверь картинку,
которую Том нарисовал кровью: череп и две скрещенные кости; а на другую ночь
еще одну – с гробом – на кухонную дверь. Я еще не видывал, чтобы люди так
пугались. Все ваши до того перепугались, будто их на каждом шагу и за дверями и
под кроватями стерегли привидения и носились в воздухе. Если кто-нибудь хлопал
дверью, тетя Салли вздрагивала и охала; если падала какая-нибудь вещь, она тоже
вздрагивала и охала; если, бывало, дотронешься до нее как-нибудь незаметно, она
тоже охает; куда бы она ни обертывалась лицом, ей все казалось, что кто-нибудь
стоит сзади, и она то и дело оглядывалась и охала; и не успеет, бывало,
повернуться на три четверти, как опять оглядывается и охает; она боялась и в
постель ложиться, и сидеть ей тоже было страшно. Так что письмо подействовало
как нельзя лучше, – это Том сказал; он сказал, что лучше даже и быть не может.
Из этого видно, говорит, что мы поступали правильно.
А теперь, говорит, пора нанести главный удар! И на другое же
утро, едва начало светать, мы написали еще письмо, только не знали, как с ним
быть, потому что за ужином наши говорили, что поставят у обеих дверей по негру
на всю ночь. Том спустился по громоотводу на разведку; увидел, что негр на
черном ходу спит, засунул письмо ему за шиворот и вернулся. В письме
говорилось:
«Не выдавайте меня, я ваш друг. Целая шайка самых отчаянных
злодеев с индейской территории собирается нынче ночью украсть вашего беглого
негра; они вас пугают, чтобы вы сидели дома и не мешали им. Я тоже из шайки,
только я уверовал в бога и хочу бросить разбой и стать честным человеком – вот
почему я вам выдаю их адский замысел. Они подкрадутся с севера, вдоль забора,
ровно в полночь; у них есть поддельный ключ от того сарая, где сидит беглый
негр. Если им будет грозить опасность, я должен протрубить в рожок, но вместо
этого я буду блеять овцой, когда они заберутся в сарай, а трубить не стану.
Пока они будут снимать с него цепи, вы подкрадитесь и заприте их всех на замок,
тогда вы их можете преспокойно убить. Делайте так, как я вам говорю, и больше
ничего, а не то они что-нибудь заподозрят и поднимут целый тарарам. Никакой
награды я не желаю, с меня довольно и того, что я поступил по-честному.
Неизвестный друг»
