Я решил, что мне будет полезно опять прогуляться, но не мог
двинуться с места. И вдруг… не успела она распечатать письмо, как бросила его и
выбежала вон из комнаты – что-то увидела. И я тоже увидел: Тома Сойера на
носилках, и старичка доктора, и Джима все в том же ситцевом платье, со
связанными за спиной руками, и еще много народу. Я скорей засунул письмо под
первую вещь, какая попалась на глаза, и тоже побежал. Тетя Салли бросилась к
Тому, заплакала и говорит:
– Он умер, умер, я знаю, что умер!
А Том повернул немножко голову и что-то бормочет: сразу
видать – не в своем уме; а она всплеснула руками и говорит:
– Он жив, слава богу! Пока довольно и этого.
Поцеловала его на ходу и побежала в дом – готовить ему
постель, на каждом шагу раздавая всякие приказания и неграм, и всем другим, да
так быстро, что едва язык успевал поворачиваться.
Я пошел за толпой – поглядеть, что будут делать с Джимом, а
старичок доктор и дядя Сайлас пошли за Томом в комнаты. Все эти фермеры ужасно
обозлились, а некоторые даже хотели повесить Джима, в пример всем здешним
неграм, чтобы им было неповадно бегать, как Джим убежал, устраивать такой
переполох и день и ночь держать в страхе целую семью. А другие говорили: не
надо его вешать, совсем это ни к чему – негр не наш, того и гляди, явится его
хозяин и заставит, пожалуй, за него заплатить. Это немножко охладило остальных:
ведь как раз тем людям, которым больше всех хочется повесить негра, если он
попался, обыкновенно меньше всех хочется платить, когда потеха кончится.
Они долго ругали Джима и раза два-три угостили его хорошей
затрещиной, а Джим все молчал и даже виду не подал, что он меня знает; а они
отвели его в тот же сарай, переодели в старую одежду и опять приковали на цепь,
только уже не к кровати, а к кольцу, которое ввинтили в нижнее бревно в стене,
а по рукам тоже сковали, и на обе ноги тоже надели цепи, и велели посадить его
на хлеб и на воду, пока не приедет его хозяин, а если не приедет, то до тех
пор, пока его не продадут с аукциона, и завалили землей наш подкоп, и велели
двум фермерам с ружьями стеречь сарай по ночам, а днем привязывать около двери
бульдога; потом, когда они уже покончили со всеми делами, стали ругать Джима
просто так, от нечего делать; а тут подошел старичок доктор, послушал и
говорит:
– Не обращайтесь с ним строже, чем следует, потому что он
неплохой негр. Когда я приехал туда, где лежал этот мальчик, я не мог вынуть
пулю без посторонней помощи, а оставить его и поехать за кем-нибудь тоже было
нельзя – он чувствовал себя очень плохо; и ему становилось все хуже и хуже, а
потом он стал бредить и не подпускал меня к себе, грозил, что убьет меня, если
я поставлю мелом крест на плоту, – словом, нес всякий вздор, а я ничего не мог
с ним поделать; тут я сказал, что без чьей-нибудь помощи мне не обойтись; и в
ту же минуту откуда-то вылезает этот самый негр, говорит, что он мне поможет, –
и сделал все, что надо, очень ловко. Я, конечно, так и придумал, что это беглый
негр и есть, а ведь мне пришлось там пробыть весь тот день до конца и всю ночь.
Вот положение, скажу я вам! У меня в городе осталось два пациента с простудой,
и, конечно, надо бы их навестить, но я не отважился: вдруг, думаю, этот негр
убежит, тогда меня все за это осудят; на реке ни одной лодки не видно, и
позвать некого. Так и пришлось торчать на острове до сегодняшнего утра; и я
никогда не видел, чтобы негр так хорошо ухаживал за больными; а ведь он
рисковал из-за этого свободой, да и устал очень тоже, – я по всему видел, что
за последнее время ему пришлось делать много тяжелой работы. Мне это очень в
нем понравилось. Я вам скажу, джентльмены: за такого негра не жалко заплатить и
тысячу долларов, и обращаться с ним надо ласково. У меня под руками было все,
что нужно, и мальчику там было не хуже, чем дома; может, даже лучше, потому что
там было тихо. Но мне-то пришлось из-за них просидеть там до рассвета – ведь
оба они были у меня на руках; потом, смотрю, едут какие-то в лодке, и, на их
счастье, негр в это время крепко уснул, сидя на тюфяке, и голову опустил на
колени; я им тихонько сделал знак, они подкрались к нему, схватили и связали,
прежде чем он успел сообразить, в чем дело. А мальчик тоже спал, хотя очень
беспокойно; тогда мы обвязали весла тряпками, прицепили плот к челноку и
потихоньку двинулись к городу, а негр не сопротивлялся и даже слова не сказал;
он с самого начала вел себя тихо. Он неплохой негр, джентльмены.
Кто-то заметил:
– Да, надо сказать, ничего плохого я тут не вижу, доктор.
Тогда и другие тоже смягчились, а я был очень благодарен
доктору за то, что он оказал Джиму такую услугу; я очень образовался, что и
доктор о нем думает по-моему; я, как только с Джимом познакомился, сразу
увидел, что сердце у него доброе и что человек он хороший. Все согласились, что
он вел себя очень хорошо и заслужил, чтобы на это обратили внимание и
чем-нибудь вознаградили. И все до одного тут же обещали – Видно, что от души, –
не ругать его больше.
Потом они вышли из сарайчика и заперли его на замок. Я
думал, они скажут, что надо бы снять с него хоть одну цепь, потому что эти цепи
были уж очень тяжелые, или что надо бы иду давать не один хлеб и воду, а еще
мясо и овощи, но никому его и в голову не пришло, а я решил, что мне лучше в
это дело не соваться, а рассказать тете Салли то, что говорил доктор, как
только я миную пороги и мели, то есть объясню ей, почему я забыл сказать, что
Сид был ранен, когда мы с ним в челноке гнались за беглым негром.
Времени у меня было еще много. Тетя Салли день и ночь не
выходила из комнаты больного, а когда я видел дядю Сайласа, я всякий раз удирал
от него.
На другое утро я услышал, что Тому гораздо лучше и что тетя
Салли пошла прилечь. Я проскользнул к больному в комнату, – думаю: если он не
спит, нам с ним вместе надо бы придумать, как соврать половчее, чтобы сошло для
родных. Но он спал, и спал очень спокойно, и лицо у него было бледное, а не
такое огненное, как когда его принесли. Я сел и стал дожидаться, пока он проснется.
Через каких-нибудь полчаса в комнату неслышно входит тетя Салли, и я опять
попался! Она сделала знак, чтобы я сидел тихо, села рядом со мной и начала
шепотом говорить, что все мы теперь должны радоваться, потому что симптомы у
него первый сорт, и он давно уже спит вот так, и все становится спокойнее и
здоровей с виду, и десять шансов против одного за то, что он проснется в своем
уме.
Мы сидели и стерегли его, и скоро он пошевелился, открыл
глаза, как обыкновенно, поглядел и говорит:
– Э, да ведь я дома! Как же это так? А плот где?
– Плот в порядке, – говорю я.
– А Джим?
– Тоже, – говорю я, но не так твердо.
Он ничего не заметил и говорит:
