— А почему у вас отобрали шнурки?
Терей задумчиво посмотрел себе на ноги.
— Я отказывался работать в такой артели в кандалах, — сказал он. — Готов был сидеть в карцере, идти на любые работы, но не соглашался быть рабом. Тогда меня стали привязывать к столбу и с пяти утра до заката держать на солнцепеке. В «спальню» по вечерам тащили волоком. Меня хватило на пять дней. А потом в память о моем упрямстве тюремщик отобрал шнурки. Это было в девяносто шестом. Пару месяцев назад меня выпустили условно-досрочно. Так что без шнурков я пробыл долго. Очень долго.
Говорил он тихо, ровно, а сам при этом поглаживал у себя на шее крест — точную копию того, который дал Атису Джонсу. Интересно, в этом тоже есть клинок?
— Меня пригласил юрист. Эллиот Нортон. Он представляет юношу, с которым вы знакомы по Ричленду: Атиса Джонса.
При звуке этого имени манера держаться у Терея изменилась. Он напомнил мне ту путану из бара после того, как ей стало ясно, что платы за услуги от меня не получить. Да и хватит уже, наверное, сорить деньгами.
— Вы знаете Эллиота Нортона? — спросил я.
— Слышал. А вы сами не из этих мест?
— Нет, я из Мэна.
— Не близкий свет. А как получилось, что вы оказались здесь?
— Эллиот Нортон мой друг, а кроме него, почему-то никто за это дело взяться не пожелал.
— Вы знаете, где юноша сейчас?
— Он в безопасности.
— Это вам так кажется.
— Вы дали ему крест, в точности так этот, который носите сами.
— Нужно уповать на Бога. Бог защитит.
— Я видел тот крест. Похоже, вы заодно решили помочь и Богу.
— Тюрьма для молодого человека — опасное место.
— Потому мы его оттуда и забрали.
— Зря. Надо было оставить его там.
— Там мы не могли его защитить.
— Защитить его вы не можете нигде.
— А вы что предлагаете?
— Отдайте его мне.
Я пнул лежащий на земле камешек, проследив, как он плюхается в воду. Мое отражение, и без того размытое дождем, окончательно подернулось рябью; на секунду я исчез в темной луже, разлетевшись вдребезги по ее дальним закуткам.
— Думаю, вы понимаете, что этого не произойдет, и тем не менее скажите: а для чего вообще вы отправились в Ричленд? Для того, чтобы видеться именно с Атисом Джонсом?
— Я знал его мать и сестру. Жил от них неподалеку, возле Конгари.
— Они исчезли.
— Да, это так.
— Вы не знаете, что с ними произошло?
Терей не ответил. Вместо этого, выпустив крест из пальцев, он подошел ко мне. Я не двинулся с места: угрозы в этом человеке я не чувствовал.
— Вы, я так понимаю, задаете вопросы, потому что это ваша работа и вам за нее платят?
— В каком-то смысле.
— А какие вопросы вы задавали мистеру Эллиоту?
Я сделал паузу. Что-то выходило за рамки моего понимания; была некая брешь в моей осведомленности, которую Терей пытался по мере сил заполнить.
— А какие вопросы я должен был задавать?
— Ну, например, что случилось с мамой и тетей этого мальчика?
— Исчезли. Он показывал мне вырезки из газет.
— Может быть.
— Вы считаете, они мертвы?
— Опять, сэр, вы путаете одно с другим. Может, они и мертвы, но не исчезли.
— Не понимаю.
— Может быть, — повторил он терпеливо, — они и мертвы. Только с Конгари они никуда не девались.
Я покачал головой. Вот уже второй раз меньше чем за сутки я слышу о неких призраках, блуждающих по Конгари. Но призраки не поднимают камни и не колошматят ими по голове молодых женщин. Дождь как будто перестал, и посвежел воздух. Слева со стороны дороги приближался Денди Энди. Поймав на себе мой взгляд, он с покорным видом пожал плечами, закурил новую сигарету и тронулся в обратном направлении.
— Сэр, вы когда-нибудь слышали о Белой Дороге?
Отвлекшись на Энди, я как-то не заметил, что Терей придвинулся ко мне почти вплотную; его дыхание припахивало корицей. Я машинально сделал шаг назад.
— Нет. Что это?
Он еще раз посмотрел себе на ноги, на пожизненные шрамы от кандалов.
— На пятый день стояния привязанным к столбу, — поведал он, — мне открылась Белая Дорога. Вдруг замерцало над карьером, и что-то словно вывернуло мир наизнанку. Тьма сделалась светом, черное предстало белым. И тогда увидел я перед собой дорогу, а вокруг все так же люди дробили камень и тюремщики сплевывали на пыльную землю табачную жвачку. — Терей вещал, как ветхозаветный пророк, описывая свои видения: вот он, полубезумный от лютого солнца, стоит у столба; и упал бы от изнеможения, да не пускают впившиеся в кожу веревки. — И тогда же узрел я тех, других. Увидел бродящие всюду фигуры — детей и женщин, пожилых и юных. И мужчин — кого с петлей на шее, кого с раной на теле. И солдат я видел, и ночных всадников, и женщин в тончайших одеяниях. И живых прозрел и мертвых — всех — бок о бок на Белой Дороге. Мы-то думаем, что их нет — канули, — а они ждут. Они все время подле нас, неразлучно, и не могут упокоиться, пока не настанет справедливость. Такая вот, сэр, Белая Дорога. Место, где воцаряется справедливость и мертвые с живыми идут рука об руку.
С этими словами Терей снял зеркальные очки, и я увидел, что его глаза преобразились, быть может, от воздействия солнца: яркая синева радужки потускнела, как паутиной подернулась белизной.
— Вы еще о том не знаете, — понизил он голос до шепота, — что как раз сейчас идете по Белой Дороге, и лучше вам с нее не сходить, ибо те, кто поджидает, затаясь в лесах, они страшнее всего, что можно себе представить.
Смысла в этих словах было, скажем прямо, немного — мне больше хотелось узнать о сестрах Джонс, о том, что побудило Терея искать встречи с Атисом. Ну да ладно, по крайней мере, удалось его разговорить.
— А те, как вы сказали, которые в лесах, — вы их тоже видели?
Он примолк, будто взвешивая мои слова — возможно, подозревал, что я над ним насмехаюсь. Но я ошибался.
— Да, я их видел, — ответил Терей. — Они были подобны темным ангелам.
Больше он мне ничего не рассказал, по крайней мере ничего толкового. Да, он знал семью Джонс, их дети росли у него на глазах; на его памяти Адди в шестнадцать лет забеременела от бродяги (который тешился также и с ее матерью) и через девять месяцев разродилась сыном Атисом. Бродягу звали Дэвис Смут, а дружки окрестили его Сапогом из-за кожаной ковбойской обувки, в которой он любил щеголять. Хотя все это мне уже сообщил Рэнди Беррис, равно как и то, что Терей двадцать пять лет отсидел в Лаймстоне за убийство того Дэвида Смута в баре близ Гадстена.
