Радость короля стала почти невыносимой. Его утомленные
легкие работали из всех сил, но все было напрасно: туго стянутые челюсти и
овечья шкура не пропускали звука. Вдруг его охватило отчаяние: он услышал, как
отшельник сказал:
— Ах, это доносится снаружи. Наверно, вон из тех кустов.
Пойдем, я провожу тебя.
Король слышал, как они вышли, разговаривая; слышал, как шаги
их быстро замерли вдали, — и он остался один, среди страшного, зловещего
безмолвия.
Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем шаги и голоса
раздались снова; на этот раз до короля донесся новый звук — стук копыт. Он
услышал, как Гендон сказал:
— Дольше я не стану дожидаться. Не могу. Он, наверное,
заблудился в этом густом лесу. В какую сторону он пошел? Укажи мне дорогу,
живо!
— Вот сюда… Но погоди… Я пойду с тобой и буду указывать тебе
путь.
— Спасибо… спасибо! Право, ты лучше, чем кажешься с первого
взгляда. Не думаю, чтобы нашелся другой архангел с таким добрым сердцем… Может
быть, ты хочешь ехать верхом? Так возьми осла, которого я приготовил для моего
мальчугана… Или, может быть, ты предпочтешь обхватить своими святыми ногами
этого злополучного мула, которого я купил для себя? Меня здорово надули! Этот
мул не стоит и месячного процента на медный фартинг, отданный в долг
безработному лудильщику.
— Нет, садись сам на мула, а ослика веди за собою! Я больше
доверяю собственным ногам, — я пойду пешком.
— Тогда подержи, пожалуйста, эту малую тварь, пока я с
опасностью для жизни и со слабой надеждой на успех попытаюсь вскарабкаться на
большую.
После этого послышались понукания, крики, свист бича, удары
кулаками, отборнейшая громоподобная брань, наконец горькие упреки, которым мул,
по-видимому, внял, так как военные действия прекратились.
С невыразимым горем слушал связанный маленький король, как
замирали вдали шаги и голоса. Теперь он утратил всякую надежду на освобождение,
и мрачное отчаяние овладело его сердцем. «Моего единственного друга увели
обманом отсюда, — говорил он себе. — Старик вернется и…»
Он задохнулся и так неистово заметался на постели, что
сбросил прикрывавшую его овечью шкуру.
И вдруг услышал звук отворившейся двери! При этом звуке
холод пронизал его до костей: ему казалось, что он чувствует нож у своего
горла. В смертельном страхе закрыл он глаза, в смертельном страхе открыл их
снова — перед ним стояли Джон Кенти и Гуго!
Если бы у него рот не был завязан, он бы сказал: «Слава
богу!»
Минуту спустя руки и ноги короля были свободны, и
похитители, схватив его под руки с двух сторон, что было духу потащили в глубь
леса.
Глава 22
Жертва вероломства
Опять начались скитания короля Фу-фу Первого в обществе
бродяг и отщепенцев; опять пришлось ему выносить наглые издевательства и
тупоумные шутки, а порой — за спиною у атамана — и злые проделки Джона Кенти и
Гуго. Кроме Кенти и Гуго, у него не было настоящих врагов; иные даже любили
его; и все восторгались его смелостью, его бойким умом. В течение двух-трех
дней Гуго, под присмотр которому был отдан король, исподтишка делал все что
мог, чтобы отравить мальчику жизнь; а ночью, во время обычных оргий, забавлял
всю ораву, досаждая ему всякими мелкими пакостями, — всегда будто случайно. Два
раза он наступил королю на ногу, — тоже случайно, — и король, как подобало его
королевскому сану, отнесся к этому с презрительным равнодушием, словно бы не
заметив; но когда Гуго в третий раз проделал то же, король ударом дубинки
свалил его на землю, к полному восторгу всей шайки. Гуго, вне себя от гнева и
стыда, вскочил на ноги, схватил дубинку и в бешенстве напал на своего
маленького противника. Гладиаторов мгновенно окружили кольцом, подбадривали их
окриками, бились об заклад, кто победит. Но бедному Гуго не везло — его
яростные, неуклюжие удары были отбиты рукой, которую лучшие мастера Европы
обучили всем тонкостям фехтовального искусства. Маленький король стоял изящно и
непринужденно, зорко следя за каждым движением противника и отражая сыпавшийся
на него град ударов так легко и уверенно, что живописная толпа оборванцев выла
от восхищения; и всякий раз, как его опытный взгляд подмечал оплошность
противника и молниеносный удар обрушивался на голову Гуго, рев и гогот кругом
превращались в бурю.
Через четверть часа Гуго, избитый, весь в синяках,
безжалостно осыпаемый насмешками, с позором покинул поле битвы, а оставшегося
целым и невредимым победителя буйная толпа подхватила и доставила на почетное
место, рядом с атаманом, где он с подобающими церемониями был возведен в сан
«короля боевых петухов»; его прежний, унизительный титул был торжественно
упразднен, и объявлено было, что всякий, кто осмелится этот прежний титул произнести,
будет изгнан из шайки.
Все попытки заставить короля приносить пользу шайке
окончились неудачей: он упорно отказывался от всякого поручения; мало того, он
все время думал о побеге. В первый же день его втолкнули в пустую кухню, — он
не только не похитил там ничего, но еще пытался позвать хозяев. Его отдали
меднику помогать в работе, — он не стал работать; мало того, он грозился
прибить медника его же паяльным прутом. В конце концов и медник и Гуго только о
том и заботились, как бы не дать мальчишке убежать. Он метал громы своего
царственного гнева на всякого, кто пытался стеснить его свободу или заставить
его служить шайке. Его послали под присмотром Гуго просить милостыню вместе с
оборванной нищенкой и больным ребенком, — но ничего не вышло: он не хотел
просить милостыни ни для себя, ни для других.
Так прошло несколько дней; невзгоды этой бродячей жизни,
тупость, низость и пошлость ее мало-помалу становилась невыносимыми маленькому
пленнику, и он уже начинал чувствовать, что избавление от ножа отшельника было
лишь временной отсрочкой смерти.
Но по ночам, во сне, он забывал обо всем и снова восседал на
троне властелином. Зато как ужасно бывало его пробуждение! Начиная с того
времени, как его захватили, и до поединка с Гуго тяготы его унизительной жизни
росли с каждым днем и переносить их становилось все трудней и трудней.
На другое утро после поединка Гуго проснулся, пылая местью к
своему победителю, и стал замышлять против него всевозможные козни. У него
созрело два плана. Один состоял в том, чтобы как можно больнее уязвить гордость
и «воображаемое» королевское достоинство мальчика; а если этот план не удастся
— взвалить на короля какое-нибудь преступление и потом предать его в руки
неумолимого закона.
