Один из телохранителей с бранью потащил ее прочь и сильной
рукой отшвырнул назад. Слова: «Женщина, я не знаю тебя!» уже готовы были
сорваться с уст Тома, но обида, нанесенная его матери, уязвила его в самое
сердце. И когда она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на него, прежде
чем толпа скроет его окончательно от ее глаз, у нее было такое скорбное лицо,
что Тому стало стыдно. Этот стыд испепелил его гордость и отравил всю радость
краденого величия. Все почести показались ему вдруг лишенными всякой цены, они
спали с него, как истлевшие лохмотья.
А процессия шла и шла; убранство улиц становилось все
роскошнее; приветственные клики раздавались все громче. Но для Тома Кенти всего
этого словно и не было. Он ничего не видел и не слышал. Королевская власть
потеряла для него прелесть и обаяние; в окружающей пышности ему чудился упрек,
угрызения совести терзали его сердце. Он говорил себе: «Хоть бы бог освободил
меня из этого плена!», невольно повторяя те же слова, какие беспрестанно
твердил в первые дни своего насильственного величия.
Сверкающая процессия все извивалась по кривым улицам
древнего города, как бесконечная змея в блестящей чешуе; воздух звенел от
приветствий толпы; но король ехал поникнув головой и ничего не видя перед
собою, кроме оскорбленного лица своей матери. И в протянутые руки подданных уже
не сыпались блестящие монеты.
— Милостыни! Милостыни!
Но он не внимал этим крикам.
— Да здравствует Эдуард, король Англии!
Казалось, вся земля дрожала от этих возгласов, но король не
отвечал. До него эти крики доносились как отдаленный прибой, заглушаемый
другими звуками, раздававшимися ближе, в его собственной груди, в его
собственной совести, — голосом, повторявшим постыдные слова: «Женщина, я не
знаю тебя!»
Эти слова звучали в душе короля, как звучит погребальный
колокол в душе человека на похоронах близкого друга, которому при его жизни он
вероломно изменил.
На каждом повороте его ждали новые почести, новая роскошь,
новые чудеса, грохот приветственных выстрелов, ликующие клики толпы; но король
ни словом, ни жестом не отзывался на них, так как, кроме укоряющего голоса в
своей собственной безутешной душе, он ничего и не слышал.
Мало-помалу и у зрителей изменились лица и вместо радостных
стали озабоченными, и приветственные клики раздавались уже не так громко.
Лорд-протектор скоро заметил это и сразу понял причину. Он подскакал к королю,
низко пригнулся к нему, обнажив голову, и шепнул:
— Государь, теперь не время мечтать! Народ видит твою
поникшую голову, твое отуманенное чело и принимает это за дурное
предзнаменование. Послушайся моего совета, дай вновь воссиять твоему
королевскому солнцу и озари свой народ его лучами. Подними голову и улыбнись
народу.
С этими словами герцог бросил направо и налево по пригоршне
монет и вернулся на свое место. Мнимый король машинально исполнил то, о чем его
просили. В его улыбке не было души, но только немногие стояли к нему настолько
близко, только немногие обладали настолько острым зрением, чтобы заметить это.
Он так грациозно и ласково наклонял свою украшенную перьями голову, с такой
царственной щедростью сыпал вокруг новенькие блестящие монеты, что тревога
народа рассеялась и приветственные клики загремели так же громко, как прежде.
А все же герцогу пришлось еще раз подъехать к королю и
постараться образумить его. Он прошептал:
— Великий государь, стряхни с себя эту гибельную грусть,
глаза целого мира устремлены на тебя! — и с досадой прибавил: — Чтоб она
пропала, эта жалкая нищенка! Это она так расстроила ваше величество!
Разряженный король обратил на герцога потухший взор и сказал
беззвучным голосом:
— Это была моя мать!
— Боже мой! — простонал лорд-протектор, отъезжая назад. —
Дурное предзнаменование оказалось пророчеством: он снова сошел с ума!
Глава 32
День коронации
Вернемся на несколько часов назад и займем место в
Вестминстерском аббатстве в четыре часа утра, в памятный день коронации. Мы
здесь не одни: хотя на дворе еще ночь, но освещенные факелами хоры уже
заполняются людьми; они готовы просидеть шесть-семь часов, лишь бы увидеть
зрелище, которое никто не надеется увидеть два раза в жизни, — коронацию
короля. Да, Лондон и Вестминстер поднялись на ноги с трех часов ночи, когда
грянули первые пушки, и уже целая толпа не именитых, но зажиточных граждан,
заплатив деньги за доступ на хоры, теснится у входов, предназначенных для людей
их сословия.
Часы тянутся довольно тоскливо. Всякая суматоха мало-помалу
стихла, так как хоры уже давно набиты битком. Присядем и мы: у нас довольно
времени, чтобы осмотреться и подумать. Со всех сторон, куда ни бросишь взгляд,
из полумрака, царящего в соборе, выступают части хоров и балконов, усеянных
зрителями; другие же части тех же хоров и балконов скрыты от глаз колоннами и
выступами. Нам ясно виден весь огромный северный придел собора — пустой в
ожидании избранной публики. Нам виден также большой помост, устланный богатыми
тканями. Посредине его, на возвышении, к которому ведут четыре ступени,
помещается трон. В сидение трона вделан неотесанный плоский камень — Сконский
камень,
[34]
на котором короновались многие поколения шотландских королей;
обычай и время настолько освятили его, что теперь он достоин служить и
английским королям. И трон и его подножие обтянуты золотой парчой.
Вокруг царит тишина; факелы светят тускло; часы лениво
ползут. Но вот, наконец, рассветает; факелы потушены, мягкий свет разливается
по огромному зданию. Теперь ясно можно различить все очертания этого
благородного храма, но они вырисовываются мягко, как бы во сне, так как солнце
слегка подернуто тучами.
В семь часов дремотное однообразие этого ожидания впервые
нарушается: с последним ударом в северном приделе появляется первая знатная
леди, одетая, как Соломон в его славе; распорядитель в шелку и бархате
провожает ее к отведенному для нее месту; другой, такой же разряженный,
подобрав длинный шлейф леди, идет за нею и, когда она уселась, укладывает шлейф
у нее на коленях. Затем он подставляет ей под ноги скамеечку и кладет
неподалеку корону, чтобы леди удобно было взять ее, когда настанет время всем
представителям аристократии возложить на себя свои короны.
