— Прошу вас, леди, не подавайте виду, что вы замечаете его
причуды, и не выказывайте удивления, когда его память будет изменять ему… вы с
горечью увидите, как часто это с ним случается.
Тем временем лорд Сент-Джон говорил на ухо Тому:
— Прошу вас, сэр, соблюдайте свято волю его величества:
припоминайте все, что можете, делайте вид, что припоминаете все остальное. Не
дайте им заметить, что вы изменились. Ведь вы знаете, как нежно любят вас
игравшие с вами в детстве принцессы и как это огорчит их. Угодно вам, сэр,
чтобы я остался здесь?.. Я и ваш дядя?
Том жестом выразил согласие и невнятно пробормотал какое-то
слово. Ему уже пошла впрок наука, и в простоте души он решил возможно
добросовестнее исполнять королевский приказ.
Несмотря на все предосторожности, беседа между Томом и
принцессами становилась иногда несколько затруднительной. По правде говоря, Том
не раз готов был погубить все дело и объявить себя непригодным для такой
мучительной роли, но всякий раз его спасал такт принцессы Елизаветы. Оба лорда
были настороже и тоже удачно выручали его двумя-тремя словами, сказанными как
бы ненароком. Один раз маленькая леди Джэн привела Тома в отчаяние, обратившись
к нему с таким вопросом:
— Были ли вы сегодня с приветствием у ее величества
королевы, милорд?
Том растерялся, медлил ответом и уже готов был брякнуть
наобум что попало, но его выручил лорд Сент-Джон, ответив за него с
непринужденностью царедворца, привыкшего находить выход из всякого щекотливого
положения:
— Как же, миледи! Государыня доставила ему сердечную
радость, сообщив, что его величеству лучше. Не правда ли, ваше высочество?
Том пролепетал что-то, что можно было принять за
подтверждение, но почувствовал, что ступает на скользкую почву. Несколько позже
в разговоре было упомянуто о том, что принцу придется на время оставить учение.
Маленькая принцесса воскликнула:
— Ах, какая жалость! Какая жалость! Ты делал такие успехи.
Но ничего, не тужи, это ненадолго. У тебя еще будет время озарить свой разум
такой же ученостью, какою обладает твой отец, и овладеть таким же количеством
иноземных языков, какое подвластно ему.
— Мой отец? — на мгновенье забывшись, воскликнул Том. — Да
он и на своем-то родном говорит так, что понять его могут разве только свиньи в
хлеву! А что касается какой ни на есть учености… — Он поднял глаза и, встретив
хмурый, предостерегающий взгляд милорда Сент-Джона, запнулся, покраснел, потом
продолжал тихо и грустно: — Ах, мой недуг снова одолевает меня, и мысли мои
сбиваются с верной дороги. Я не хотел нанести оскорбления его величеству.
— Мы знаем это, государь, — почтительно сказала принцесса
Елизавета, ласково взяв руку «брата» и держа ее между своими ладонями. — Не
тревожься этим! Виноват не ты, а твой недуг.
— Ты нежная утешительница, милая леди, — с признательностью
вымолвил Том, — и, с твоего позволения, я от всей души благодарю тебя.
Один раз вертушка леди Джэн выстрелила в Тома какой-то
несложной греческой фразой. Зоркая принцесса Елизавета сразу заметила по
невинному недоумению на лице принца, что выстрел не попал в цель, и спокойно
ответила вместо Тома целым залпом звонких греческих фраз, затем тотчас же
заговорила о другом.
Время протекало приятно, и в общем беседа шла гладко.
Подводные рифы и мели встречались реже и реже, и Том уже чувствовал себя более
непринужденно, видя, как все стараются помочь ему и не замечать его промахов.
Когда выяснилось, что принцессы должны сопровождать его вечером на банкет у
лорда-мэра,
[10]
сердце Тома всколыхнулось от радости, и он вздохнул с
облегчением, почувствовав, что не будет одинок в толпе чужих, хотя час тому
назад мысль, что принцессы поедут вместе с ним, привела бы его в неописуемый
ужас.
Оба лорда, ангелы-хранители Тома, получили от этой беседы
меньше удовольствия, чем остальные ее участники. Они чувствовали себя так,
будто вели большой корабль через опасный пролив; все время они были настороже,
и их обязанности отнюдь не казались им детской игрой. Так что, когда визит юных
леди подошел к концу и доложили о лорде Гилфорде Дадли, они почувствовали, что
сейчас не следует слишком перегружать их питомца и что, кроме того, не так-то
легко пуститься в новое хлопотливое плавание и привести свой корабль обратно, —
поэтому они почтительно посоветовали Тому отклонить посещение. Том и сам был
этому рад, зато лицо леди Джэн слегка омрачилось, когда она узнала, что
блестящий юноша не будет принят.
Наступило молчание. Все как будто ждали чего-то, Том не
понимал, чего именно. Он посмотрел на лорда Гертфорда, тот сделал ему знак, но
он не понял и этого знака. Леди Елизавета со своей обычной находчивостью
поспешила вывести его из затруднения. Она сделала ему реверанс и спросила:
— Ваше высочество, брат мой, разрешите нам удалиться?
— Поистине, миледи, вы можете просить у меня чего угодно, —
сказал Том, — но я охотнее исполнил бы всякую другую вашу просьбу, — поскольку
это в моих скромных силах, — чем лишить себя благодати и света вашего
присутствия, но прощайте и да хранит вас господь!
Он усмехнулся про себя и подумал: «Недаром в моих книгах я
жил только в обществе принцев и научился подражать их цветистым учтивым речам!»
Когда знатные девы ушли, Том устало повернулся к своим
тюремщикам и сказал:
— Не будете ли вы так любезны, милорды, не позволите ли мне
отдохнуть где-нибудь здесь в уголке?
— Дело вашего высочества — приказывать, а наше —
повиноваться, — ответил лорд Гертфорд. — Отдых вам воистину потребен, ибо
вскоре вам предстоит совершить путешествие в Лондон.
Лорд прикоснулся к колокольчику; вбежал паж и получил
повеление пригласить сюда сэра Вильяма Герберта. Сэр Вильям не замедлил явиться
и повел Тома во внутренние покои дворца. Первым движением Тома было протянуть
руку к чаше воды, но бархатно-шелковый паж тотчас же схватил чашу, опустился на
одно колено и поднес ее принцу на золотом блюде.
Затем утомленный пленник сел и хотел было снять с себя
башмаки, робко прося взглядом позволения; но другой бархатно-шелковый
назойливый паж поспешил опуститься на колени, чтобы избавить его и от этой
работы. Том сделал еще две или три попытки обойтись без посторонней помощи, но
ни одна не имела успеха. Он, наконец, сдался и с покорным вздохом пробормотал:
— Горе мне, горе! Как еще эти люди не возьмутся дышать за
меня!
