А вот силуэт не исчезает. Тот силуэт, который я видела в сцене похищения ребенка. Силуэт, который схватил на руки маленького Пьера Шовье… и который снился мне всю ночь.
Не выпуская из рук стаканчика, я иду в «машинный зал».
Прошло шесть часов с момента моего открытия, но такое ощущение, что комната по-прежнему буквально источает страх.
Редкая штука: вчера перед сном я выключила ВСЕ мониторы. Как будто боялась того, что могла на них увидеть. И вот сейчас мне не хочется их включать.
«Это просто смешно, Тринитэ!» — сурово говорю я сама себе, подражая отцовскому тону.
Однако, включив машины, я не активирую систему наблюдения и ограничиваюсь тем, что захожу в Интернет.
— Да, они не теряли времени даром…
Впрочем, я об этом догадывалась. Дело о киднеппинге уже попало в топ новостей:
«Пять грудных детей похищены в Париже».
«Похищено пять малолетних детей в Пятом и Тринадцатом округах столицы».
«Жертвами серийного похитителя становятся младенцы!»
Еще вчера я колебалась, не позвонить ли комиссару Паразиа — уходя, он оставил свою визитку на консоли у входа, под картиной Гойи.
— На всякий случай, если вдруг захочешь мне что-то рассказать, — объяснил он.
«Морис Паразиа. Полицейская префектура Парижа, набережная Орфевр, 36. Телефон 06 23 56 89 56».
«Я должна показать ему эту запись», — говорю я себе, надевая розовый халат (еще один кошмар, приобретенный мамой в дьюти-фри в аэропорту Дубая).
В шесть двадцать пять, проглотив завтрак, приготовленный Эмилией (консьержка из соседнего дома, которая приходит дважды в неделю убираться, а также готовит мне еду на два-три дня, которую оставляет в холодильнике), я выхожу из квартиры.
«В конце концов, на набережной Орфевр тоже люди!» — говорю я себе, спускаясь по старой лестнице с дубовыми перилами, облицованной терракотовыми шестиугольными плитками.
Оказывается, в холле полно народу.
Человек десять или больше оживленно что-то обсуждают — в полный голос, как будто на улице день.
«Эх, надо было подождать…»
Однако, стиснув зубы, я продолжаю спускаться.
В центре собравшейся толпы — Жан и Надя Шовье, красные, растрепанные, оба вне себя от беспокойства. Они что-то рассказывают остальным, те с явным сочувствием слушают. Других я тоже сразу узнаю: месье Уэрво, одинокий вдовец в бессменном халате; мадемуазель Гарнье, старая учительница музыки; Иван и Бернар, пожилая чета гомосексуалистов.
Заметив меня, все замолкают, кроме месье Уэрво, который говорит:
— Осторожно, вот эта обезьянка!..
Остальные смотрят на меня, как стадо оленей, увидевшее охотника.
Поскольку именно кем-то подобным я для них всегда и была — чужаком, даже врагом.
Жильцы смотрят на меня пристально и без всякой жалости. Примерно с такими же застывшими гримасами отвращения они смотрят на меня, когда я с ними случайно где-нибудь сталкиваюсь, — потому что все они знают, чем я занимаюсь большую часть свободного времени.
Я стою на самой нижней ступеньке лестницы. Они, собравшись у двери, которая ведет в мощенный каменными плитами внутренний двор, откуда есть выход на улицу Гюстава Жеффруа, не двигаются с мест.
Вдруг, стряхнув оцепенение, Надя Шовье бросается прямо ко мне:
— Тринитэ, нам нужна твоя помощь! Я уверена, что ты что-нибудь видела!..
От удивления я замираю с открытым ртом, не в силах произнести ни слова. Я ожидала чего угодно, но только не этого!
Но Надя, судя по выражению ее лица, говорит совершенно искренне. Страх, который я ощутила вчера, увидев на экране странный силуэт, словно воплощается перед моими глазами, принимая очертания той самой расплывчатой, нечеткой фигуры. Да, я видела, как это существо похитило ребенка Нади… Интересно, мои родители испытывали бы в подобной ситуации такое же горе, такое же чувство «разреза по живому»?.. Да, наверно, испытывали бы, но только не по отношению ко мне; на это указывает слишком многое: их манера поведения со мной, их постоянное отсутствие, по сути, их бегство… Но не думай об этом, Тринитэ! Смотри лучше, какая боль в глазах этой матери! Во что превратится жизнь этой женщины, если ей не вернут ребенка?
Внезапно меня охватывает чувство ответственности, словно я и впрямь могу им помочь — я, которая никогда не могла помочь своим родителям!
— Тринитэ, я тебя умоляю! — говорит Надя. — Скажи, ты что-нибудь видела?
— Надя, оставь ее в покое, — обращается к ней муж, избегая смотреть на меня, — она всего лишь ребенок…
— Маленькая извращенка, — произносит Иван с презрительной гримасой.
— Вуайеристка, вы хотите сказать, — поправляет его месье Уэрво, машинально затягивая сильнее пояс своего халата. — Точная копия своего отца: те же ввалившиеся глаза, тот же вздернутый нос… не лицо, а лисья морда!
Я краснею, как всякий раз, когда мне напоминают, что у меня нет ничего общего с идеалом красоты. Да, я похожа на отца… а мама такая красивая…
— Такая же извращенная, такая же порочная, как ее отец, — прибавляет месье Уэрво.
Привыкшая к подобным нападкам, я лишь молча сглатываю слюну и пытаюсь выдержать их взгляды. Редко я встречаю такое открытое презрение. Ну что ж, по крайней мере, все карты открыты.
И тут я вздрагиваю, ощутив легкое, нежное прикосновение к своему лицу.
Надя прижимает к моим щекам свои дрожащие ладони.
— Тринитэ, если ты что-то знаешь, если ты что-то видела, помоги нам, пожалуйста! Мы все должны помочь полиции…
Я бормочу:
— Да, кажется, я и в самом деле…
И не могу продолжить — она крепко обнимает меня, как будто я ее ребенок.
Ее возвращенный ребенок…
Я рывком высвобождаюсь и, не отрывая глаз от Нади, говорю:
— Я сделаю что смогу. Обещаю вам!
И, под устремленными на меня заплаканными глазами Нади и враждебными взглядами остальных жильцов, под прицелом всех камер, установленных в холле, устремляюсь к выходу, спеша на набережную Орфевр.
Глава 12
— У Парижа тоже было детство, — произнес Сильвен, убирая прядь волос, свесившуюся ему на глаза. — Так же, как и все мы, Париж когда-то увидел свой первый рассвет…
В аудитории стояла полная тишина.
Шестьдесят соискателей диплома лиценциата сидели на скамьях, расположенных амфитеатром, за небольшими откидными столиками. Зал был старинным, обстановка выглядела бесконечно далекой от двадцать первого века: мощные стальные пюпитры, стенные панели темного дерева, цветные фрески, прославляющие науку и прогресс… Но никто из студентов не обращал внимания на изображенные на них величавые фигуры в античном стиле — все благоговейно внимали словам молодого профессора, как всегда по средам на его лекциях по истории Парижа. Сколько ему лет, этому Сильвену Массону? Он, кажется, старше них всего на семь-восемь лет… Но несмотря на молодость, профессор Массон, как никто, мог воспламенить аудиторию.
