Консьержка указывает в окно, я поворачиваю голову и вижу фигуру в яркой одежде, застывшую на скамейке в сквере.
Сквер имени Рене Ле Галла не совсем обычный — он спроектирован в форме полумесяца и расположен чуть ниже уровня тротуара, так что нужно спускаться вниз по узким пологим лесенкам, вдоль которых текут по желобкам искусственные ручейки и растут цветы и кустарники.
Очень симпатичный зеленый оазис среди городских камней, у самого подножия громоздкого уродливого здания Госкомимущества.
Мадам Отокорэ укрылась в глубине сквера, в тени высоких тополей. Ее розово-оранжевое длинное одеяние ярко переливается в лучах солнца. Но какая печаль исходит от этой женщины, какая тоска в ее взгляде!.. Ни малейшего проблеска надежды…
«Сумею ли я найти нужные слова?» — думаю я, осторожно присаживаясь на край скамейки. Однако я все же заговариваю с мадам Отокорэ. Сначала о пустяках — о погоде, о тепле, о весне, — потом о недавних событиях: террористы, бомбы, толпы полицейских в Париже…
Наконец собеседницу прорывает. Ровным, бесцветным тоном она рассказывает мне о событиях прошлой ночи.
— Они вернутся, я знаю! — неожиданно говорит она и замолкает.
— Кто они?
Не отвечая на вопрос, она с отчаянием произносит:
— Сначала они забрали моего ребенка… а потом кого заберут? Моего мужа? Меня? Эти люди способны на все — ты знаешь об этом?
Тщательно подбирая слова, я спрашиваю:
— Но откуда у вас такая уверенность?
Красивое лицо юной сомалийки остается замкнутым, невидящий взгляд устремлен в тополиную аллею.
Через некоторое время она поворачивает голову ко мне и резко хватает меня за руку своей горячей рукой со словами:
— Дети — это только начало! Мы все в опасности! — И еще сильнее стискивает мое запястье.
Мой пульс отдается в ее мягкую горячую ладонь. Мне все больше становится не по себе.
— Они уже здесь, ты знаешь? — спрашивает она и медленно поворачивает голову. Глаза ее скользят по кронам тополей, машинам, проезжающим по улице Крулебарб, ресторанчику «Баскский трактир», булочной на углу улицы Корвисар…
— Они здесь… и они следят за нами!
Последние слова она произносит таким странным тоном, что я вздрагиваю.
Несмотря на яркое солнце, теплый воздух, аромат цветов и свежескошенной травы, у меня на миг возникает ощущение, что по скверу проносится ледяной шквал.
— А вы говорили о своих… догадках полиции? — спрашиваю я.
При слове «полиция» Амани Отокорэ делает гримасу и с ожесточением плюет в песок, спугнув пару голубей.
— Полиции? Да они ничего не понимают! И не хотят ничего понимать!
Тут она спохватывается, что говорит слишком громко, и уже тише прибавляет:
— Кто знает, может, уже и полиция с ними заодно…
— Вы думаете?
Долгое молчание. Я не знаю, что еще сказать. Я понимаю, что должна быть очень осторожной. Я ведь здесь не затем, чтобы мучить эту женщину, поворачивать нож в свежей ране. Ты не перед экраном монитора, Тринитэ! Перед тобой человек из плоти и крови!
— Прокляты! — произносит со стоном Амани. — Мы все прокляты!
— Прокляты?
Она резко поднимается и, не выпуская моей руки, тянет меня за собой к густым зарослям на краю сквера.
— Полиция не понимает или не хочет понимать: у всех украденных детей есть нечто общее!
— Что же?
— Никто из них не родился в роддоме! — отвечает она таким тоном, словно делает самое страшное признание в своей жизни.
Я ничего не понимаю.
— Ну и что?
— Я родила своего сына в той самой комнате, откуда его потом украли, — говорит она. — И у других матерей было точно так же!
Глава 20
«— Прошли сутки с того момента, как были похищены пять грудных детей на юге Парижа. Задержан один подозреваемый, которого в данный момент допрашивает комиссар Паразиа. Ко всеобщему удивлению, этим человеком оказался…»
Сильвен раздраженно схватил пульт и выключил телевизор.
— Зачем? — удивилась Габриэлла. — Интересно же!
— Ты со мной ужинаешь или с телевизором?
— Ну да, ты его всегда терпеть не мог, я помню…
— Он у меня отбивает аппетит. А тут такие деликатесы…
В доказательство своих слов Сильвен наколол на вилку ломтик моцареллы и принялся жевать его с таким видом, словно лакомился черной икрой (впрочем, сыр действительно был отличный — прямо из деревни; Габриэлла покупала его в небольшом магазинчике на улице Музайа, торговавшем продуктами от прямых поставщиков).
— Но я понимаю: когда смотришь на все эти ужасы из собственной квартиры, они кажутся очень далекими, — прибавил он. — Это даже успокаивает.
Габриэлла слабо улыбнулась. Потом машинально поднесла ко рту вилку, но та оказалась пустой, и зубы молодой женщины сомкнулись на металлических зубцах.
— Мне по-прежнему нравится, как ты на меня смотришь, — вполголоса сказала Габриэлла, вытирая губы салфеткой. — Так же пристально, как на животных в клетках…
Она была права: некогда Сильвен смотрел на нее целыми часами. Наблюдал, изучал, разбирал по косточкам…
Ее зеленые глаза, ее почти идеально круглые щеки, ее манера морщить нос, когда она пыталась что-то разглядеть — Габриэлла была близорука, но не хотела носить ни очки, ни линзы. И ее волосы — волосы Габриэллы… Цвета белого золота, каскадом ниспадавшие до пояса…
Сколько часов он провел, расчесывая их, в полумраке розария или возле звериных клеток?.. Это зрелище очаровывало даже животных, которые умиротворенно наблюдали за детьми. Легкий шорох расчески, скользящей по волосам, был единственным звуком, нарушающим тишину, если не считать размеренного дыхания животных, созерцавших эту сцену с явным удовольствием. Габриэлла настаивала на том, чтобы расческа каждый раз была другая, и потом сохраняла их все, словно ценные реликвии, в специальной витрине в своей комнате.
«Интересно, куда они подевались, все эти расчески?» — подумал Сильвен, обводя глазами нынешнее жилище Габриэллы.
Сохранила ли Габриэлла хоть какие-то воспоминания о той поре, которую они провели вместе? Хоть одну фотографию, сделанную в катакомбах, куда Любен водил их «на охоту за черепами» и где они развлекались, пытаясь сложить из отдельных костей целый скелет?.. Но нет, даже ни одной фотографии самого Любена здесь не было… Ее родного деда! В этой безнадежно современной комнате не сохранилось ни одной старой фотографии, ни одного предмета, напоминающего о прошлом. Современная абстрактная живопись на стенах, современная «дизайнерская» безликая мебель, стол со стеклянной столешницей, светлый паркет, галогенные лампы… Ни соринки, ни пылинки, ни одной тусклой поверхности. На стенах — ни карт, ни старинных портретов предков (пусть даже и воображаемых)… Ни даже одной из тех шалей, которые когда-то были у Габриэллы на каждый сезон: коричневая — на осень, белая — на зиму, зеленая — на весну, красная — на лето…
