Он обещал ей это и сдержал обещание, поскольку боялся, что, если он его нарушит, Габриэлла снова исчезнет и больше уже никогда не появится. Конечно, такое решение было самым здравым для него — три последних года он только и жил ожиданием этих встреч, всегда по инициативе Габриэллы. Эти недолгие встречи были для него сладостными и одновременно болезненными. Одной лишь Габриэлле он мог рассказать о своих сомнениях, своих радостях, своих планах: она знала о нем все. Однако, будучи его главной конфиденткой, сама она ничего не рассказывала ему о собственной жизни. Это было его второе «обязательство»: ни о чем не расспрашивать. Стоило ему лишь слегка коснуться ее личной жизни или тайных причин ее исчезновения, она либо меняла тему разговора, либо отвечала уклончиво: «Моя жизнь ничем не примечательна, Сильвен… давай лучше помечтаем!» Это было все равно что предлагать коньяк алкоголику! После этих слов Сильвен с удвоенным жаром рассказывал ей парижские легенды, многими из которых они были очарованы еще в детстве. Эта общая тоска по прошлому служила скрепляющим цементом для их редких встреч.
После них Сильвен возвращался к себе одновременно опьяненный и раздраженный.
Какой же была та жизнь, к которой Габриэлла возвращалась, когда он уезжал на последнем поезде метро? Какие прозвища были у нее для мужа? О чем она думала? Какие книги читала? Уж во всяком случае не его книгу, вышедшую в прошлом году, с посвящением «Г., моему прекрасному миражу».
Он принес ей эту книгу, но Габриэлла мягко сказала: «Никаких подарков, Сильвен. Никаких следов. Только ты и я».
Он убрал книгу, больше расстроенный, чем обиженный.
«Она даже не купила ее», — машинально отметил он, разглядывая книжные стеллажи из светлого дерева. За три последних года, с момента их первой встречи, здесь почти не прибавилось книг. Разве что издание «Парижский Ботанический сад: от Бюффона до Жервезы Массон» втиснулось между двумя томами «Универсальной энциклопедии»…
Кроме этого — ничего.
Как будто она хотела стереть воспоминания… или заморозить их.
— Филипп меня попросил все убрать… — прошептала Габриэлла, догадавшись по его взгляду, о чем он думает.
— Он что, так меня ненавидит?
Вопрос был глупым, и Сильвен тут же разозлился на себя за то, что его задал.
Лицо Габриэллы омрачилось.
— Нет, ничего подобного. Он просто хочет меня защитить. Ботанический сад… причинил мне слишком много зла.
— Не больше, чем мне, — заметил Сильвен, перебирая в памяти события прошедшего дня: притворство Любена и Жервезы, неожиданный ночной концерт в зоопарке… Может быть, Габриэлла была права? Не стоит ли и ему тоже навсегда оставить Ботанический сад, освободиться от его воздействия?.. Но будет ли это ему по силам?
Габриэлла поднялась и подошла к огромному, во всю стену, окну из цельного стекла.
Отсюда, с семнадцатого этажа, вид был фантастический. Различимые вдалеке Пантеон, Сорбонна, Валь-де-Грас и Сальпетриер неудержимо приковывали к себе внимание Сильвена. Университет и обе старинные больницы казались каким-то некрополем, золотые купола которого отчетливо выделялись в весеннем ночном небе. Но Габриэлла не на них смотрела.
Он был там, раскинувшийся на месте древнего русла Сены. Со своими лианами, папоротниками, дикими животными…
— Я часто думаю о Ботаническом саде, — прошептала Габриэлла.
Сильвен ничего не ответил — лишь снова наполнил свой бокал и присоединился к ней.
— Почти каждый вечер, — прибавила она.
— Это не болезнь, — прошептал Сильвен, в свою очередь прижимаясь лбом к стеклу.
Габриэлла редко предавалась ностальгии. Когда она вспоминала Ботанический сад, то всегда говорила о нем в прошедшем времени.
Воздух за окном был теплый. На западе еще виднелась бледно-розовая кромка заката, остальная часть города уже окуталась темнотой, в которой, словно светлячки, горели тысячи окон. Теперь по вечерам парижане предпочитали сидеть дома, опасаясь террористов. Лучше всего была видна Эйфелева башня, похожая на гигантскую игрушку, сплетенную из золотой проволоки, — идеальная цель для теракта… Колокольни Нотр-Дам, Сен-Сюльпис, Сен-Эсташ и Сен-Жермен-де-Пре, эти древние каменные громады, также не представляли никаких трудностей в качестве объектов разрушения — взрыв бомбы любую из них мог легко уничтожить. Но эти апокалипсические размышления делали панораму Парижа еще более восхитительной.
— А как там дед? — вдруг спросила Габриэлла принужденно-небрежным тоном, словно вспомнив о какой-то забытой мелочи.
Сильвен колебался, стоит ли рассказывать ей о недавних событиях — об исчезновении белых обезьян, о странностях в поведении Жервезы и Любена… По идее, это означало бы нарушить их с Габриэллой соглашение.
(«Мне нужны только воспоминания, ангел мой…»)
Не оттого ли встречи с Габриэллой почти не доставляли ему страданий? Он и она жили в своем общем прошлом и не строили никаких планов на будущее — словно пребывали в некой резервации памяти… Конечно, они говорили о недавних взрывах, Габриэлла даже сообщила ему некоторые сведения, касающиеся ее личной жизни: бывшая жена Филиппа, работавшая в «Конкор-Лафайетт», погибла, и он был страшно этим потрясен. Но и эти события уже стали частью прошлого… Так что Сильвен предпочел ответить уклончиво:
— У него все в порядке. Стареет, конечно, как и все…
— А-а…
Сильвен почувствовал, что краснеет.
— Почему бы тебе не зайти его проведать? — спросил он. — В конце концов, после двенадцати лет…
Удар в пустоту… Он так и предполагал.
Габриэлла пожала плечами. Двенадцать лет молчания, вопросов без ответов, деланого равнодушия, мертвых писем… Но Сильвен уважал ее решение.
Он осторожно протянул руку и кончиком пальца провел вдоль ее щеки.
Габриэлла вздрогнула.
— Мне тебя не хватает, — признался он.
Габриэлла прижала к своей щеке ладонь Сильвена и поцеловала ее. Затем мягко его отстранила.
— Нельзя вечно оставаться пленником собственного Детства, Сильвен, — произнесла она с глубокой нежностью, рисуя узоры на запотевшем от их дыхания стекле.
Он не знал, что ответить. Конечно, Габриэлла права, но что же они делают здесь, если не пытаются оживить свою умершую юность?
— Твои воспоминания превращают тебя в раба, — продолжала молодая женщина. — Ты не можешь освободиться от власти Ботанического сада. Это сильнее тебя. Это у тебя в крови…
— Может быть… — ответил Сильвен, опуская глаза.
В этот миг он снова пережил во всей полноте исчезновение Габриэллы. Живо представил опустевшую комнату, где не осталось ни вещей Габриэллы, ни ее души… Этот внезапный отъезд, резкий как пощечина… Это отсутствие новостей на протяжении месяцев — кроме коротких, регулярно приходящих записочек: «Не волнуйтесь, со мной все в порядке»… А потом — глухой голос Любена, звучавший без всякого выражения, без всякого упрека:
