Все здесь, у меня перед глазами — на листочках, спрятанных между страницами учебника по философии. Адреса; имя каждого из пяти похищенных детей; карта с отмеченными на ней пятью домами, в расположении которых я пытаюсь обнаружить какую-то логику. Даты, схемы, вопросы — все, что приходило в голову, пока еще не упорядоченное и не рассортированное, свалено в одну кучу. Но что-то я не могу найти во всем этом ни одной зацепки…
— Ты прямо зациклилась на этом, честное слово!.. — шепчет Мюгетт, разглядывая тетрадный лист из-за моего плеча. — Мой тебе совет — завязывай! Ты у нас, конечно, вундеркинд, но экзамен на бакалавра всего через месяц!..
Последние слова Мюгетт произносит с непритворной горячностью. Четверть часа назад она вошла в аудиторию и села рядом со мной. Вид у нее был виноватый.
— Извини, что так вышло, я не знала, что Бартелеми придет за мной так рано… — Убедившись, что Болдвинкель смотрит в другую сторону, она прибавляет: — Давно ты разгадываешь свои ребусы?
Почти не разжимая губ, я отвечаю:
— Неважно. Так или иначе, на копов рассчитывать не приходится.
— Что ты об этом знаешь? В конце концов, это же их работа!
— В этом деле они точно ничего не понимают.
— В каком деле они ничего не понимают, мадемуазель Пюсси?
Склонившись над моим столом, Болдвинкель торжествующе смотрит на меня и громко зачитывает вслух:
— «Пьеро Шовье, Омар Отокорэ, Туфик Дати, Клеман Бод, Линь Н’Гуан…» — Потом, обращаясь ко всей аудитории, говорит: — Без сомнения, это имена великих философов! Хе-хе-хе…
«Хор девочек-отличниц» опять вежливо фыркает.
Я опираюсь локтем на стол, а подбородком — на руку и делаю скучающее лицо.
Болдвинкеля это бесит.
— Вы нарочно выводите меня из себя, мадемуазель Пюсси. То, что вы учитесь с опережением на четыре года, не дает вам никаких особых прав — и уж тем более права так наплевательски относиться к своим преподавателям и соученикам!
Я сижу не шелохнувшись.
Уже в самом начале этой гневной тирады Мюгетт предостерегающе кладет руку мне на бедро, словно говоря: «Сиди и молчи, дай ему выговориться! Никаких грубостей в ответ!»
Она права.
Когда препод замолкает, я произношу нежным, как флейта, голоском:
— Вы закончили, месье?
— ЧТО-О-О?!
Я невозмутимо встаю, собираю вещи со стола в портфель и иду к двери.
Болдвинкель в оцепенении. Вся аудитория молчит. Мюгетт взглядом умоляет меня вернуться, но с меня хватит!
— Простите, — говорю я на ходу, — но у меня назначена встреча с моим наркодилером и подружками-наркоманками…
Я открываю дверь и добавляю:
— Мы собираемся вместе пойти в бассейн, где нас будет трахать старый профессор-педофил. Кажется, он преподает философию…
Обернувшись с порога и взглянув на аудиторию последний раз, я, издевательски копируя манеру Болдвинкеля, произношу:
— Хе-хе-хе!
Глава 23
— Совсем не обязательно друг друга убивать… — с трудом проговорила Жервеза.
Сильвен застыл на месте, оглушенный. Лежащая в нескольких метрах от него, на полу вивария, его мать устало смотрела на своего противника.
— Да, вы правы, — сказал смотритель, поднимаясь, — нервничать нам ни к чему. Но вы иногда перебарщиваете, Вам ведь нравится унижать людей, так?
Жервеза отвела глаза, но все же нашла в себе силы при знать:
— Да, сегодня утром я была излишне… резка. Но слишком многое было поставлено на карту. Нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь заподозрил…
— Это верно, — кивнул Любен.
Сильвен, по-прежнему изумленный, все же не упустил ни слова из этого диалога.
Никогда еще смотритель зоопарка не говорил так со своей патронессой. Никогда прежде в его голосе не звучали столь властные нотки.
«При мне, во всяком случае», — мысленно уточнил Сильвен, весь превратившись в слух.
— Эти люди очень опасны, — снова заговорил Любен. — Вы хотите утратить их доверие? Хотите, чтобы в результате все рухнуло?
Сильвен даже прикусил кончик языка, чтобы случайно что-нибудь не произнести.
— Мы всегда были так осторожны, Жервеза! И подумать только — мы позволили Сильвену стать свидетелем…
Любен не закончил фразу.
«Свидетелем чего?» — едва не спросил вслух Сильвен, и почти тут же его мать ответила без всякой иронии:
— Разве это моя вина, что он пошел ночью в зоопарк? В конце концов, именно вы привили ему вкус ко всем этим тайнам…
Любен взглянул на нее с презрением и беспокойством одновременно:
— Вы, как и я, ответственны, мадам хранительница.
«Да за что ответственны, черт возьми?!» — уже почти в бешенстве подумал Сильвен, делая над собой сверхчеловеческое усилие, чтобы не броситься внутрь.
— Вы, кажется, боитесь, Любен?
— Как и вы. Как Париж, как весь мир… Мы играем с огнем.
Старый смотритель прошел вглубь вивария и прислонился к стеклянной стене, за которой лежал удав-боа. На лице Любена в самом деле читалась тревога.
— Если и в самом деле рванет, ни вы, ни я не спасемся.
— Ну, ведь еще не рвануло, — сказала Жервеза с вымученным смешком.
Любен мрачно на нее взглянул:
— Боюсь, что уже…
Для Сильвена этот разговор, похожий на диалог двух шпионов, был настоящей пыткой! Любопытство отчаянно боролось с доводами разума: ведь если сейчас войти, мать с Любеном снова начнут ему лгать!..
Ноги у него подкашивались, в горле пересохло. Он чувствовал, как солнце, несмотря на раннее утро, уже начинает припекать ему спину, шею и затылок.
— А Сильвен? — спросил Любен, не оборачиваясь к Жервезе.
— Я с ним поговорю. Сегодня или завтра…
На миг Сильвен оцепенел, затем бесшумно отступил немного назад, оставив дверь вивария полуоткрытой.
— Поговорите с ним как можно быстрее! — сказал требовательным тоном Любен. — Мы и так уже наделали бед из-за того, что хотели сохранить его для себя…
«Сохранить меня для себя?!»
— Разве обязательно идти именно этим путем? — спросила Жервеза. — Это мой сын…
Сильвен вздрогнул и крепко, до скрипа, стиснул зубы.
Но Любен сухо сказал:
— Мы уже почти у цели. Теперь не до сантиментов. Мы должны наконец узнать.
Жервеза опустила голову, как пристыженный ребенок.
— Но что, если мы ошибаемся? Что, если Сильвен такой же, как вы и я?
