С ловкостью профессионального шоумена Маркомир выхватывает микрофон из рук одного журналиста и обращается прямо в камеру:
— Дорогие читатели, дорогие мои приверженцы! Вас многие сотни тысяч — тех, что поверили мне. Эту веру стремятся поколебать с помощью самых грязных ухищрений.
Фанатики за его спиной издают гневные возгласы в подтверждение слов своего кумира. Адвокат, заметно нервничая, пытается выхватить у него микрофон.
Но Маркомир, увлеченный собственной речью, продолжает:
— Парижане, французы — бойтесь! Книга «SOS! Париж» — не вымысел! Мне хотят заткнуть рот, потому что я говорю и пишу страшную правду! Прочтите мою книгу, дайте прочесть ее своим близким, своим друзьям, даже своим врагам! Будьте готовы противостоять Левиафану, ибо апокалипсис вот-вот начнется!
Глава 30
Первый сюрприз: в клетке оказались только две обезьяны. Трех недоставало.
Сквозь темноту Сильвен разглядел две белые фигурки, сидящие на бревне, словно деревенские сплетницы. Глаза животных слабо светились, как фонари в тумане.
«Где же остальные?» — думал он, привычно манипулируя универсальным ключом. Всего несколько секунд — и клетка была открыта.
Однако, даже услышав щелчок замка, обезьяны никак не отреагировали. Сильвену лишь показалось, что их дыхание участилось. Зато у себя за спиной он явственно расслышал какое-то ворчание.
Не разжимая пальцев, сжимавших прутья клетки, Сильвен обернулся.
«Все животные поняли, что я делаю», — сказал он себе, напрягая мускулы.
Интуиция подсказывала ему, что он должен остановиться, — но Сильвен, напротив, действовал все более решительно.
— Я здесь не случайно, — прошептал он, ставя ногу на устланный сеном пол клетки.
Вокруг было множество собранных в кучки мелких куриных косточек и фруктовой кожуры — нечто вроде ритуальных сооружений, которые всегда устраивали обезьяны из остатков пищи.
У Сильвена крепло ощущение, что в эту ночь он действует не по собственной воле: он пришел сюда, ведомый какой-то высшей силой.
«Но уж точно не под влиянием матери или Любена», — подумал он, закрывая за собой дверь клетки.
Он быстро принялся разгребать хлам возле загадочной дверцы и вскоре ее распахнул. Петли глухо заскрипели.
Обезьяны сидели неподвижно, лишь их глаза поблескивали в темноте.
«Они просят меня быть осторожным».
Узкая лестница вела вниз, в непроглядную темноту. Сильвен различал лишь три верхние ступеньки.
«А дальше — черным-черно», — подумал он, невольно вздрогнув.
Сможет ли он идти в темноте? А если коридор разветвляется, то как не заблудиться?
Однако Сильвен отбросил все эти страхи и в последний раз, перед тем как спускаться, обернулся к белым обезьянам.
Из открытой двери шел растительный, сладковатый и в то же время тошнотворный запах, в котором смешались аромат роз и болотные испарения. Он вырывался из подземелья, как шквальный ветер, то усиливаясь, то ослабевая.
В глазах белых обезьян читались горячая любовь и признательность.
— Ну что ж, прощайте, друзья мои, — сказал им Сильвен и начал осторожно спускаться по лестнице.
Суббота, 18 мая, 2.54
Наконец-то родители уснули! Теперь я могу осуществить свой план.
На протяжении всего нескончаемого ужина я вспоминала подземный ход, свой долгий спуск, усиливающийся запах воды и тины… и эти странные отпечатки на стене дома, слабо фосфоресцирующие в лунном свете.
«Ага, они все еще здесь!» — удовлетворенно говорю я себе, снова оказавшись у стены дома во внутреннем дворике.
Лунный свет стал еще ярче, только теперь падал на отпечатки уже под другим углом: луна поднялась на самую середину неба. Скоро три часа ночи.
Я тоже изменилась — на мне резиновые сапоги и плотная куртка. Фонарик укреплен на лбу с помощью банданы. Я его включаю.
— Решила прогуляться?
Я вскрикиваю от изумления.
— Что… что ты здесь делаешь?
— Вообще-то это я должен задать тебе этот вопрос. Что ты делаешь на улице в три часа ночи, да еще в таком… боевом наряде?
Прислонившись спиной к стене, совсем недалеко от открытого люка, отец невозмутимо курит, разглядывая меня.
— Выключи, пожалуйста, свой… прожектор, — говорит он с усмешкой.
Все еще не придя в себя от изумления, дрожащей рукой я выключаю фонарик.
— Ну теперь ты наконец мне объяснишь?
— Ну… я… э-э-э… случайно выронила ключи из окна… — говорю я и указываю на окно своей комнаты в пяти метрах у нас над головой.
Отец хмыкает с некоторым сомнением. Но, кажется, он готов мне поверить.
Пару минут он молча курит, с наслаждением затягиваясь и наблюдая, как клубы дыма поднимаются вверх в лунном свете. Потом говорит:
— Прекрасная ночь, правда? А в Буэнос-Айресе осень… И звезды там другие. Южное небо, знаешь ли…
Нет, не знаю! Я ничего не знаю! Я стою дура дурой, в своем похожем на скафандр наряде, не в силах ничего ответить.
— Из-за смены часовых поясов я не могу уснуть, — жалуется отец. — Вот решил выйти покурить… А тут такая красота!
Внезапно его взгляд становится жестче.
— А что, люк так и был открыт? — спрашивает он, указывая на сдвинутую крышку люка.
Я молчу.
— Ты ведь не собиралась туда спускаться? Ты ведь не думала, что твои… э-э… ключи могли оказаться там?
Весь мой вид свидетельствует об обратном, и я отвожу глаза.
Что со мной творится? Когда мама рядом, все в порядке, но как только я остаюсь с отцом наедине, я теряю всю свою решимость, логику, здравый смысл и сообразительность!
И он прекрасно это знает!
— Мне кажется, мы с мамой не так уж много тебе запрещаем, чтобы не сомневаться, что тебя можно спокойно оставлять одну.
— Я… я просто хотела…
— Просто хотела что? Прогуляться по канализации? Заблудиться там? Где-нибудь застрять? Тринитэ, тебе всего тринадцать лет, не забывай об этом! Не принимай себя за…
Он умолкает, не закончив фразу. Взгляд его снова становится рассеянным. Он бросает окурок на землю и расплющивает его подошвой ботинка.
У меня в голове вертится множество ответов, но я молчу, инстинктивно чувствуя, что сейчас это лучше всего. Мне редко случается видеть отца таким суровым.
«Ты мной совсем не занимаешься, вот я и…»
Но я молчу. Да и какой смысл что-то говорить? Завтра они уедут. Тогда я смогу спуститься.
«Не уверена…»
