Жервеза протягивает ему бутылку минералки, которую он с жадностью выхватывает и осушает в три глотка.
Когда они выходят из галереи, я снова иду за ними.
Иногда до меня доносятся отдельные фразы из их разговора, но я не могу понять, о чем он.
— Это не ответ, — резко произносит Сильвен. — Откуда они взялись?
Жервеза отвечает так тихо, что я могу разобрать только обрывки слов.
Сильвен продолжает настаивать.
— Хватит отговорок, мама! — говорит он. — Скажи мне правду!
И я наконец понимаю, кем они приходятся друг другу.
Жервеза выглядит так, словно все силы разом ее оставили.
— Я не знаю правду. И никогда не знала. Мы ничего не можем сделать. Ничего… ничего…
После этих слов она быстрыми шагами уходит. На лице ее отражается полное смятение.
Мне нужно срочно принимать решение: пойти за Сильвеном, который направляется в глубину сада, или за его матерью, которая возвращается к своему особнячку.
Кого же из двоих выбрать?
С одной стороны, мне интересно, что происходит с Сильвеном; но с другой — моей основной целью остается Жервеза.
Все-таки я выбираю второй вариант и очень скоро себя с этим поздравляю.
Потому что очень скоро я вижу, как она выходит из особнячка, совершенно спокойная и даже как будто посвежевшая. На ней белый халат, в руке большая сумка, вроде медицинской.
Когда Жервеза, спускаясь по лестнице, слегка приподнимает сумку, я слышу негромкий металлический лязг.
В этот момент луна выходит из-за облаков, и я едва успеваю укрыться в тени здания.
Моя авантюра принимает неожиданный оборот!
Вдоль западного фасада здания проходит наклонная узкая лестница; она вырыта прямо в земле и ведет вниз, к белой низкой дверце, расположенной на уровне подвала.
Перед тем как войти, Жервеза настороженно оглядывается по сторонам.
Потом скрывается за дверью, забыв или не сочтя нужным запереть ее на ключ.
Чувствуя, как все мои внутренности будто завязываются узлом, я следую за Жервезой…
Глава 33
Вплотную прижавшись к старой полусгнившей двери, Сильвен не столько наблюдал, сколько проживал все происходящее в огромной медицинской лаборатории с белыми стенами, такими яркими, что даже резало глаза. Он чувствовал уколы игл, давление резиновых и стеклянных трубок, боль, причиняемую наручниками, которыми обезьяны были прикованы к креслам вроде стоматологических…
— Поверьте, я страдаю почти так же сильно, как вы! — говорила со стоном Жервеза, меняя капельницы и поглаживая по голове смертельно перепуганных животных.
Она непрерывно ходила вокруг трех кресел, стоявших в центре лаборатории, — и белые обезьяны, немые и неподвижные, следили за ней взглядами, в которых читались ужас и непонимание.
В золотистых глазах обезьян было столько тоски, столько муки из-за своего унижения, столько бессильной ярости… Что они могли понимать во всем этом, бедные животные? Жервеза обращалась с ними как с неодушевленными предметами…
Чем больше Сильвен смотрел на их окровавленные мордочки, чем больше чувствовал отчаяние и непонимание этих удивительных существ — таких ласковых, таких безобидных! — тем сильнее у него было ощущение, что он проваливается в бездну.
«Моя мать! Моя собственная мать!..»
Для него это видение было особенно невыносимо. У него не укладывалось в голове, что мать может быть такой хладнокровной садисткой. Невидящий взгляд, лицо фанатички, готовой идти до конца… И хуже всего было то, что она мучила животных.
А в детстве он только и слышал от нее наставления: «Животные во многом мудрее нас, Сильвен: они умеют наслаждаться мгновением, им ведома радость существования в вечном настоящем! А мы — рабы своих амбиций и своих страхов. Животные — наши братья, ты слышишь? Уважай их, Сильвен! Люби их!»
— Люби их! — с горечью прошептал он, прижимаясь лбом к двери.
При этом воспоминании жуткая ирония ситуации подействовала на него как пощечина. Он почувствовал, как в нем закипает гнев против матери. Но это длилось недолго. В глубине души он по-прежнему сохранял неосознанную благодарность, которую всегда испытывал к ней; это можно было бы определить как чувство некоего экзистенциального долга, и в такие моменты, как сейчас, это чувство всегда давало о себе знать, разворачиваясь, словно белый флаг капитуляции.
И даже в эту ночь, в глубоком парижском подземелье, наблюдая за жестокими опытами матери, больше напоминающими пытки, он не мог ненавидеть Жервезу. Он понимал, что их слишком многое связывает.
— И потом, она не одна виновата, — снова прошептал он, переведя взгляд на Любена.
Старик тоже был здесь, но держался на некотором расстоянии. Одетый, как и Жервеза, в белый халат, он стоял, прислонившись спиной к металлическому эмалированному шкафчику возле раковины, словно юный ассистент судмедэксперта на первом вскрытии.
«Они похожи…» — подумал Сильвен, глядя на одинаково сосредоточенное выражение лица и Жервезы, и Любена.
Однако создавалось впечатление, что Жервеза все сильнее колеблется. Она нервно расхаживала вокруг кресел, сверялась с какими-то записями, и то и дело проверяла, надежно ли закреплены трубки и капельницы…
— Они долго не выдержат, — сказала она Любену.
Старик беспомощно улыбнулся.
— Я знаю, — сказал он, всматриваясь в белых обезьян.
Животные сидели неподвижно, дыхание их было прерывистым. Они напоминали больных детей, которых сочли неизлечимыми и фактически приговорили к смерти, даже не попытавшись понять природу их болезни.
Хранительница музея отвела взгляд, словно зрелище их страданий и впрямь было для нее невыносимым.
— А что Сильвен? — спросил старик.
Услышав свое имя, Сильвен вздрогнул.
— Я отвела его в зал картин, — ответила Жервеза. Видимо, она хотела произнести эту фразу бесстрастно, но ее голос дрогнул.
— В котором часу?
— После ужина. Где-то в половине двенадцатого.
Любен нахмурился:
— Странно. Он обязательно зашел бы ко мне поделиться впечатлениями. Он всегда так делал…
Жервеза снова повернулась к белым обезьянам. Капельки медленно стекали по стеклянным трубкам — как бы в ответ на слезы боли, струившиеся из глаз животных.
Затем, пожав плечами, произнесла:
— Ну, о его впечатлениях нетрудно догадаться…
Сильвен, осторожно опустившись на колени в тепловатую воду, буквально вжался в дверь.
— А что у вас с Габриэллой? — в свою очередь спросила Жервеза.
