Герардо вел себя так, будто вырвался на свободу. Он осторожно касался ее плеча рукой, когда хотел что-то показать, и чудно улыбался. Казалось, что атмосфера работы внутри дома давит на него еще больше, чем на нее. Они шли по обочине, прислушиваясь к звуковой дорожке обжитых полей: пение птиц сливалось с тарахтением далекой машины. Иногда небо с коротким ревом прочерчивал самолет. У Клары немного болели мышцы спины. Она решила, что это из-за неудобных поз, в которых она стояла утром, и испугалась, потому что не хотела повредиться, когда этюды в полном разгаре. Она раздумывала об этом, но тут снова заговорил Герардо:
— Это перерыв. Я имею в виду, официальный перерыв. Ты же понимаешь, да?
— Ага.
— Можешь говорить спокойно.
— Ладно.
Она прекрасно понимала. Некоторые художники, с которыми она работала, пользовались определенными паролями, чтобы дать ей понять, что гипердраматическая работа прервана. С живыми полотнами иногда нужно было проводить черту между реальностью и размытыми гранями искусства. Герардо хотел ей сказать, что с этого момента и он, и она будут самими собой. Он предупреждал, что оставил кисти в стороне и хотел прогуляться и поболтать. Потом работа возобновится.
Однако это решение озадачило ее. Перерывы — обычное дело во время любого сеанса ГД-живописи, но нужно очень осторожно определять точный момент для перерыва, потому что все живописное сооружение могло рухнуть в мгновение ока. И этот момент казался Кларе не самым подходящим. Накануне тот самый молодой человек, с которым она гуляла, прибегнул к угрозам, чтобы она подчинилась сексуальным капризам его коллеги. Мазок был очень интенсивным, но и очень хрупким, тонким контуром, который можно было испортить, не дав как следует высохнуть. Хотелось верить, что Герардо знает, что делает. Кроме того, может быть, этот перерыв — тоже игра.
Помолчав, Герардо посмотрел на нее. Оба улыбнулись.
— Ты очень хорошее полотно, дружочек. Я знаю, что говорю. Первоклассный материал, черт побери.
— Спасибо, но, по-моему, я такая, как все, — соврала Клара.
— Нет-нет: ты — классное полотно. И Юстус тоже так думает.
— Вы тоже ничего.
Ощущение неудобства нарастало. Она бы предпочла немедленно вернуться в дом и снова погрузиться в напряженную гипердраматическую обстановку. Эта заурядная болтовня с одним из технических работников ее пугала. Невозможно поверить, что Герардо хочет вести с ней глупый разговор типа: «Что нравится тебе и что нравится мне?» Такие разговоры она выносила только от Хорхе, но Хорхе — это обыденность, а не искусство.
«Успокойся, — сказала она себе, — пусть руководит он. Он — художник Фонда, профессионал. Он не допустит никаких глупостей с полотном».
— Юстус лучше, чем я, — продолжал Герардо. — Серьезно, дружочек, он — потрясающий художник. Я уже два года помощником. Раньше работал учеником мастера домашней утвари. Юстуса тогда только повысили до старшего. Мы подружились, и он порекомендовал меня на эту должность. Мне очень повезло, кого попало сюда не берут. К тому же, знаешь, мне не нравилось писать украшения. Картины — это мое.
— А.
— Но на самом деле больше всего мне хотелось бы стать независимым профессиональным художником. Чтобы у меня была своя мастерская и я мог нанимать свои полотна. Такие полотна, как ты: хорошие и дорогие. — Она рассмеялась. — У меня масса идей, особенно для наружных картин. Я бы хотел продавать наружные картины коллекционерам из жарких стран.
— Ну так займись этим. Это хороший рынок.
— На такую мастерскую нужны деньги, дружочек. Но когда-нибудь я так и сделаю, ты не думай. Пока мне достаточно этого. Я зарабатываю нормальные деньги. Не каждому дано стать техническим помощником в Фонде ван Тисха.
Клару перестал раздражать самодовольный тон Герардо. Она воспринимала его как часть его жуткой вульгарности. Но этот диалог раздражал ее все больше и больше. Она очень хотела вернуться в дом и продолжить этюды. Даже окружающий красивый пейзаж и свежий воздух не могли поднять ей настроение.
— А ты? — спросил он.
Он с улыбкой смотрел на нее.
— Я?
— Да. Чего хочется тебе? Больше всего в жизни?
Она ответила, не задумавшись ни на секунду:
— Чтобы какой-то художник написал мной великую картину. Шедевр.
Герардо усмехнулся.
— Ты уже очень симпатичная картина. Тебе не нужно, чтобы тебя писали.
— Спасибо, но я говорила не о симпатичных картинах, а о шедеврах. Великих картинах. Картинах гениальных.
— Тебе бы хотелось стать гениальной картиной, даже если б она была уродливой?
— Ага.
— Я думал, тебе нравится быть красивой.
— Я не модель для показа мод, я полотно, — ответила она чуть резче, чем хотела.
— Точно, никто ничего и не говорит, — сказал Герардо. Последовала пауза. Потом он снова обернулся к ней: — Прости за вопрос, но можно узнать почему? Ну, почему тебе так хочется, чтобы кто-то создал тобой великую картину?
— Не знаю, — искренне ответила она. Она остановилась посмотреть на окаймлявшие дорожку цветы. И тут ей в голову пришло сравнение. — Наверное, гусеница тоже не знает, почему ее тянет превратиться в бабочку.
Герардо задумался.
— То, что ты сказала, красиво звучит, но это не совсем верно. Потому что самой природой гусенице предназначено стать бабочкой. Но люди по своей природе не являются произведениями искусства. Мы должны притворяться.
— Правда, — согласилась она.
— Тебе никогда не хотелось оставить эту профессию? Начать быть самой собой?
— Я уже такая, как я есть.
Герардо обернулся к деревьям.
— Иди сюда. Я хочу тебе что-то показать.
«Все это подстроено, — подумала Клара, — это уловка, чтобы затемнить мне цвет. Наверное, здесь где-нибудь прячется Уль, и сейчас…»
Они сошли с обочины и углубились в лес. На небольшом спуске он протянул ей руку. Они дошли до многоугольной поляны, окаймленной деревьями с блестящими листьями и каштановыми, словно лакированными стволами. Пахло чем-то особенным, чем-то необычным. Кларе этот аромат напомнил запах новой куклы. Слышался странный звук: искусственный звон, будто шелестела на сквозняке барочная люстра. Несколько секунд Клара оглядывалась, пытаясь определить источник этого загадочного перезвона. Потом она подошла к одному из деревьев, поняла — и застыла, очарованная.
— Это место мы называем Пластик Бос — «пластмассовый лес», — пояснил Герардо. — И деревья, и цветы, и трава здесь ненастоящие. Звук, который ты слышишь, производят листья деревьев на ветру: они сделаны из очень тонкого материала и звенят, как стеклянные. Мы круглый год используем это место для этюдов наружных картин. Так мы не зависим от природы, понимаешь? Все равно, зима ли, лето ли, деревья и трава здесь всегда зеленые.
