Когда Вуд начала работать в Фонде в качестве новоиспеченного начальника службы безопасности, дистанция между ними увеличилась. В 2002 году встречи стали более редки, а в 2003-м отдаленность окропила их обоих холодной росой. Слово «конец» так и не было произнесено. Они остались друзьями, но знали, что все, что между ними было, кончено.
Он думал, что еще ее любит.
Вуд положила очки на стол и взглянула на него:
— Хирум, я буду с тобой откровенна: у этого типа, который уничтожает картины, передо мной преимущество.
— Преимущество?
— Кто-то из нас ему помогает. Кто-то из Фонда.
— Боже мой, — прошептал Осло.
На кратчайший миг, на какую-то мимолетную долю секунды ему показалось, что она снова превращается в девочку. Осло знал, что за этой непробиваемой крепостью боязливо пряталось бедное, одинокое создание, которое иногда показывалось в ее глазах, но именно в этот момент истинное лицо Вуд поразило его. Однако момент быстро прошел. Вуд снова овладела собой. Даже из керубластина нельзя было бы сделать более совершенную маску, чем настоящие черты лица мисс Вуд, подумал Осло.
— Я не знаю, кто это, — продолжала она. — Возможно, кого-то подкупила компания конкурентов. В любом случае он может передавать конфиденциальную информацию о сменах охранников, местах хранения картин и других подобных вещах. Нас продали, Хирум, со всех сторон.
— Стейн знает?
— Ему я первому рассказала. Но он отказался мне помочь. Они даже не попытаются отменить следующую выставку. Ни Стейн, ни Мэтр не хотят вмешиваться в это дело. Когда работаешь на великих художников, проблема в том, что до всего надо доходить самой. Они на другой высоте, на другом уровне. Считают меня своей сторожевой собакой, даже так меня называют, и я не в обиде: это и есть моя работа. До сих пор они были мной довольны. Но теперь я одна. И мне нужна помощь.
— Я всегда был с тобой, Эйприл, и сейчас я с тобой.
Из сада послышался смех. Смеялись парни и девушки. Они шли по направлению к беседке, разговаривали и хохотали, как студенты на экскурсии. На них была спортивная одежда, на плечах сумки, но кожа их гладко светилась, как отполированные зеркала, под фонарями, которые только что зажглись между деревьев. Явление было чуть ли не сверхъестественным: ангелы с точеными телами, существа из далекой вселенной, из которой Хирум Осло и Эйприл Вуд считали себя изгнанными, так что им было трудно смотреть на них без тоски. Извинившись перед Вуд, Осло поднялся и открыл дверь кабинета.
Вуд сразу поняла, что это был ежедневный ритуал: картины Осло так прощались со своим хозяином. Она узнала среди них работы Шальбу и Морица. Осло говорил с ними и улыбался. Шутил. Она подумала о своем доме в Лондоне. У нее было больше сорока картин и почти двадцать живых украшений. Некоторые из них были настолько дороги, что позировали, даже когда она была в отъезде, несмотря на то что ее могло не быть неделями. Но Вуд не сказала ни одному из них ни полслова. Тушила сигареты о «Пепельницы», воплощенные обнаженными мужчинами, зажигала «Лампы»-подростков с депилированными девственными половыми органами, спала рядом с картиной маслом, образованной из трех окрашенных в синий цвет юношей в вечном равновесии, приводила себя в порядок рядом с двумя стоявшими на коленях и держащими во рту золотые мыльницы девушками, и никогда, даже когда они уходили отдыхать после полного рабочего дня у нее в доме, никогда ей не приходило в голову заговорить с ними. Однако Осло общался со своими картинами, как нежный отец.
Попрощавшись с полотнами, Хирум Осло вернулся в кресло и зажег настольную лампу. Свет заискрился в холодных голубых глазах Вуд.
— В котором часу тебе уезжать? — спросил он.
— Когда захочу. В Плимуте меня ждет частный самолет. А если не захочу садиться за руль, я могу вызвать шофера. Об этом не беспокойся.
Осло свел подушечки пальцев. На его лице читалась тревога.
— Ты, конечно, подумала о полиции.
Улыбка Вуд была полна усталости.
— За этим типом гоняется полиция всей Европы, Хирум. Нам помогают такие организации и департаменты обороны, которые включаются в дело только в очень крайних случаях, когда на кону стоит безопасность или культурное наследие стран-членов. Наверное, глобализация превратила методы Шерлока Холмса в антиквариат, но я отношусь к людям, которым нравятся устаревшие методы. Кроме того, рапорты этих органов попадут в кризисный кабинет, а я уверена, что один из его членов и есть человек, помогающий нашему типу. Но ужаснее всего то, что у меня нет времени. — Она сделала паузу и добавила: — Мы подозреваем, что он попытается уничтожить одну из картин новой коллекции и сделает это уже сейчас, во время выставки. Может, через неделю или через две, может — раньше. Возможно, он нападет прямо в день открытия. Долго ждать он не будет. Сегодня вторник, 11 июля, Хирум. Осталось четыре дня. Я в от-ча-я-ньи. Мои люди работают днем и ночью. Мы разработали очень сложные планы защиты, но у этого типа тоже есть план, и он обойдет нас, как обошел и раньше. Он прикончит еще одну картину. И я должна этому помешать.
Осло на минуту задумался.
— Опиши мне вкратце, как он действует.
Вуд рассказала ему, в каком состоянии обнаружили картину и как использовали устройство для подрезки холстов. И добавила:
— Он записывает, как полотна говорят странные вещи, которые, как мы предполагаем, он заставляет их читать. Я привезла тебе распечатку обеих записей.
Она вытащила из сумки сложенные листы бумаги и отдала ему. Когда Осло закончил читать, сад был погружен в темноту и в тишину.
— «Искусство, которое переживет века, есть искусство, которое умерло», — зачитал он. — Любопытно. Это похоже на манифест гипердраматического искусства. Танагорский говорил, что ГД-искусство не переживет века, потому что оно живое. Звучит парадоксально, но это так: его творят из людей из плоти и крови, а значит, оно преходяще.
Вуд оставила записную книжку и склонилась вперед, опершись о стол локтями.
— Хирум, ты думаешь, что в этих словах кроется глубокое понимание искусства?
Осло поднял брови и задумался перед тем, как ответить:
— Определить сложно, но я думаю — да. «Искусство — это еще и разрушение, — говорит он в другом месте. — Изначально только этим оно и было». И он упоминает пещерных художников, а потом египтян. Я понимаю это так: до Возрождения, грубо говоря, художники работали на «разрушение» или на смерть: бизоны в пещерах, надгробные фигуры, статуи жутких богов, средневековые изображения ада… Но с эпохи Возрождения искусство начало работать на жизнь. И так продолжалось до Второй мировой войны, хочешь верь, хочешь не верь. Начиная с этого конфликта, сознание, так сказать, откатилось назад. Художники утратили невинность, стали пессимистами, перестали верить в свою работу. Эти последствия ощущаем на себе и мы в разгар XXI века. Все мы — наследники этой чудовищной войны. Вот наследие нацистов, Эйприл. Вот чего нацисты добились…
