Когда я вернулся на виллу, было пять часов, и я пошел туда,
где мыли машины, принять душ. Потом я составлял рапорт, сидя в своей комнате у
открытого окна, в брюках и нижней рубашке. Наступление было назначено на
послезавтра, и я должен был выехать со своими машинами к Плаве. Уже давно я не
писал в Штаты, и я знал, что нужно написать, но я столько времени откладывал
это, что теперь писать было уже почти невозможно. Не о чем было писать. Я
послал несколько открыток Zona di Guerra [военная зона (итал.)], вычеркнув из
текста все, кроме «я жив и здоров». Так скорее дойдут. Эти открытки очень
понравятся в Америке — необычные и таинственные. Необычной и таинственной была
война в этой зоне, но мне она казалась хорошо обдуманной и жестокой по
сравнению с другими войнами, которые велись против австрийцев. Австрийская
армия была создана ради побед Наполеона — любого Наполеона. Хорошо, если бы и у
нас был Наполеон, но у нас был только II Generale Cadorna, жирный и
благоденствующий, и Vittorio-Emmanuele, маленький человек с худой длинной шеей
и козлиной бородкой. В правобережной армии был герцог Аоста. Пожалуй, он был
слишком красив для великого полководца, но у него была внешность настоящего
мужчины. Многие хотели бы, чтоб королем был он. У него была внешность короля. Он
приходился королю дядей и командовал третьей армией. Мы были во второй армии. В
третьей армии было несколько английских батарей. В Милане я познакомился с
двумя английскими артиллеристами оттуда. Они были очень милые, и мы отлично
провели вечер. Они были большие и застенчивые, и все их смущало и в то же время
очень им нравилось. Лучше бы мне служить в английской армии. Все было бы проще.
Но я бы, наверно, погиб. Ну, в санитарном отряде едва ли. Нет, даже и в
санитарном отряде. Случалось, и шоферы английских санитарных машин погибали. Но
я знал, что не погибну. В эту войну нет. Она ко мне не имела никакого
отношения. Для меня она казалась не более опасной, чем война в кино. Все-таки я
от души желал, чтобы она кончилась. Может быть, этим летом будет конец. Может
быть, австрийцев побьют. Их всегда били в прежних войнах. А что особенного в
этой войне? Все говорят, что французы выдохлись. Ринальди рассказывал, что
французские солдаты взбунтовались и войска пошли на Париж. Я спросил его, что
же было дальше, и он сказал: «Ну, их остановили». Мне хотелось побывать в
Австрии без всякой войны. Мне хотелось побывать в Шварцвальде. Мне хотелось
побывать на Гарце. А где это Гарц, между прочим? Бои теперь шли в Карпатах.
Туда мне не хотелось. Хотя, пожалуй, и это было бы недурно. Не будь войны, я
мог бы поехать в Испанию. Солнце уже садилось, и день остывал. После ужина я
пойду к Кэтрин Баркли. Мне хотелось, чтобы она сейчас была здесь со мной. Мне
хотелось, чтобы мы вместе были в Милане. Хорошо бы поужинать в «Кова» и потом
душным вечером пройти по Виа-Манцони, и перейти мост, и свернуть вдоль канала,
и пойти в отель с Кэтрин Баркли. Может быть, она пошла бы. Может быть, она
представила бы себе, будто я — тот офицер, которого убили на Сомме, и вот мы
входим в главный подъезд и швейцар снимает фуражку и я останавливаюсь у
конторки портье спросить ключ и она дожидается у лифта и потом мы входим в
кабину лифта и он ползет вверх очень медленно позвякивая на каждом этаже а
потом вот и наш этаж и мальчик-лифтер отворяет дверь и она выходит и я выхожу и
мы идем по коридору и я ключом отпираю дверь и вхожу и потом снимаю телефонную
трубку и прошу чтобы принесли бутылку капри бьянка в серебряном ведерке полном
льда и слышно как лед звенит в ведерке все ближе по коридору и мальчик стучится
и я говорю поставьте пожалуйста у двери. Потому что мы все с себя сбросили
потому что так жарко и окно раскрыто и ласточки летают над крышами домов и
когда уже совсем стемнеет и подойдешь к окну крошечные летучие мыши носятся над
домами и над верхушками деревьев и мы пьем капри и дверь на запоре и так жарко
и только простыня и целая ночь и мы всю ночь любим друг друга жаркой ночью в
Милане. Вот так все должно быть. Я быстро поужинаю и пойду к Кэтрин Баркли.
За столом слишком много было разговоров, и я пил вино,
потому что сегодня вечером мы не были бы братьями, если б я не выпил немного, и
я разговаривал со священником об архиепископе Айрленде, по-видимому очень
достойном человеке, об его несправедливой судьбе, о несправедливостях по
отношению к нему, в которых я, как американец, был отчасти повинен, и о которых
я понятия не имел, но делал вид, что мне все это отлично известно. Было бы
невежливо ничего об этом не знать, выслушав такое блестящее объяснение сути
всего дела, в конце концов, видимо, основанного на недоразумении. Я нашел, что
у него очень красивое имя, и к тому же он был родом из Миннесоты, так что имя
выходило действительно чудесное: Айрленд Миннесотский, Айрленд Висконсинский,
Айрленд Мичиганский. Нет, не в том дело. Тут дело гораздо глубже. Да, отец мой.
Верно, отец мой. Возможно, отец мой. Нет, отец мой. Что ж, может быть, и так,
отец мой. Вам лучше знать, отец мой. Священник был хороший, но скучный. Офицеры
были не хорошие, но скучные. Король был хороший, но скучный. Вино было плохое,
но не скучное. Оно снимало с зубов эмаль и оставляло ее на нёбе.
— И священника посадили за решетку, — говорил Рокка, —
потому что нашли при нем трехпроцентные бумаги. Это было во Франции, конечно.
Здесь бы его никогда не арестовали. Он утверждал, что решительно ничего не
знает о пятипроцентных. Случилось все это в Безье. Я как раз там был и, прочтя
об этом в газетах, отправился в тюрьму и попросил, чтобы меня допустили к
священнику. Было совершенно очевидно, что бумаги он украл.
— Не верю ни одному слову, — сказал Ринальди.
— Это как вам угодно, — сказал Рокка. — Но я рассказываю об
этом для нашего священника. История очень поучительная. Он священник, он ее
сумеет оценить.
Священник улыбнулся.
— Продолжайте, — сказал он. — Я слушаю.
— Конечно, часть бумаг так и не нашли, но все трехпроцентные
оказались у священника, и еще облигации каких-то местных займов, не помню точно
каких. Итак, я пришел в тюрьму, — вот тут-то и начинается самое интересное, — и
стою у его камеры и говорю, будто перед исповедью: «Благословите меня, отец
мой, ибо вы согрешили».
Все громко захохотали.
— И что же он ответил? — спросил священник.
