Я надкусил свой ломоть сыру и глотнул вина. Среди
продолжавшегося шума я уловил кашель, потом послышалось: чух-чух-чух-чух, потом
что-то сверкнуло, точно настежь распахнули летку домны, и рев, сначала белый,
потом все краснее, краснее, краснее в стремительном вихре. Я попытался
вздохнуть, но дыхания не было, и я почувствовал, что весь вырвался из самого
себя и лечу, и лечу, и лечу, подхваченный вихрем. Я вылетел быстро, весь как
есть, и я знал, что я мертв и что напрасно думают, будто умираешь, и все. Потом
я поплыл по воздуху, но вместо того, чтобы подвигаться вперед, скользил назад.
Я вздохнул и понял, что вернулся в себя. Земля была разворочена, и у самой моей
головы лежала расщепленная деревянная балка. Голова моя тряслась, и я вдруг
услышал чей-то плач. Потом словно кто-то вскрикнул. Я хотел шевельнуться, но я
не мог шевельнуться. Я слышал пулеметную и ружейную стрельбу за рекой и по всей
реке. Раздался громкий всплеск, и я увидел, как взвились осветительные снаряды,
и разорвались, и залили все белым светом, и как взлетели ракеты, и услышал
взрывы мин, и все это в одно мгновение, и потом я услышал, как совсем рядом
кто-то сказал: «Mamma mia! [Мама моя! (итал.)] O, mamma mia!» Я стал
вытягиваться и извиваться и наконец высвободил ноги и перевернулся и дотронулся
до него. Это был Пассини, и когда я дотронулся до него, он вскрикнул. Он лежал
ногами ко мне, и в коротких вспышках света мне было видно, что обе ноги у него
раздроблены выше колен. Одну оторвало совсем, а другая висела на сухожилии и
лохмотьях штанины, и обрубок корчился и дергался, словно сам по себе. Он
закусил свою руку и стонал: «О mamma mia, mamma mia!» — и потом: «Dio te salve?
Maria. [Спаси тебя бог, Мария (итал.)] Dio te salve, Maria. O Иисус, дай мне
умереть! Христос, дай мне умереть, mamma mia, mamma mia! Пречистая дева Мария,
дай мне умереть. Не могу я. Не могу. Не могу. О Иисус, пречистая дева, не могу
я. О-о-о-о!» Потом, задыхаясь: «Mamma, mamma mia!» Потом он затих, кусая свою
руку, а обрубок все дергался.
— Portaferiti! [Носилки! (итал.)] — закричал я, сложив руки
воронкой. — Portaferiti! — Я хотел подползти к Пассини, чтобы наложить ему на
ноги турникет, но я не мог сдвинуться с места. Я попытался еще раз, и мои ноги
сдвинулись немного. Теперь я мог подтягиваться на локтях. Пассини не было
слышно. Я сел рядом с ним, расстегнул свой френч и попытался оторвать подол
рубашки. Ткань не поддавалась, и я надорвал край зубами. Тут я вспомнил об его
обмотках. На мне были шерстяные носки, но Пассини ходил в обмотках. Все шоферы
ходили в обмотках. Но у Пассини оставалась только одна нога. Я отыскал конец
обмотки, но, разматывая, я увидел, что не стоит накладывать турникет, потому
что он уже мертв. Я проверил и убедился, что он мертв. Нужно было выяснить, что
с остальными тремя. Я сел, и в это время что-то качнулось у меня в голове,
точно гирька от глаз куклы, и ударило меня изнутри по глазам. Ногам стало тепло
и мокро, и башмаки стали теплые и мокрые внутри. Я понял, что ранен, и
наклонился и положил руку на колено. Колена не было. Моя рука скользнула
дальше, и колено было там, вывернутое на сторону. Я вытер руку о рубашку, и
откуда-то снова стал медленно разливаться белый свет, и я посмотрел на свою
ногу, и мне стало очень страшно. «Господи, — сказал я, — вызволи меня отсюда!»
Но я знал, что должны быть еще трое. Шоферов было четверо. Пассини убит.
Остаются трое. Кто-то подхватил меня под мышки, и еще кто-то стал поднимать мои
ноги.
— Должны быть еще трое, — сказал я. — Один убит.
— Это я, Маньера. Мы ходили за носилками, но не нашли. Как
вы, tenente?
— Где Гордини и Гавуцци?
— Гордини на пункте, ему делают перевязку. Гавуцци держит
ваши ноги. Возьмите меня за шею, tenente. Вы тяжело ранены?
— В ногу. А что с Гордини?
— Отделался пустяками. Это была мина. Снаряд из миномета.
— Пассини убит.
— Да. Убит.
Рядом разорвался снаряд, и они оба бросились на землю и
уронили меня.
— Простите, tenente, — сказал Маньера. — Держитесь за мою
шею.
— Вы меня опять уроните.
— Это с перепугу.
— Вы не ранены?
— Ранены оба, но легко.
— Гордини сможет вести машину?
— Едва ли.
Пока мы добрались до пункта, они уронили меня еще раз.
— Сволочи! — сказал я.
— Простите, tenente, — сказал Маньера. — Больше не будем.
В темноте у перевязочного пункта лежало на земле много
раненых. Санитары входили и выходили с носилками. Когда они, проходя,
приподнимали занавеску, мне виден был свет, горевший внутри. Мертвые были
сложены в стороне. Врачи работали, до плеч засучив рукава, и были красны, как
мясники. Носилок не хватало. Некоторые из раненых стонали, но большинство
лежало тихо. Ветер шевелил листья в ветвях навеса над входом, и ночь
становилась холодной. Все время подходили санитары, ставили носилки на землю,
освобождали их и снова уходили. Как только мы добрались до пункта, Маньера
привел фельдшера, и он наложил мне повязку на обе ноги.
Он сказал, что потеря крови незначительна благодаря тому,
что столько грязи набилось в рану. Как только можно будет, меня возьмут на
операцию. Он вернулся в помещение пункта. Гордини вести машину не сможет, сказал
Маньера. У него раздроблено плечо и разбита голова. Сгоряча он не почувствовал
боли, но теперь плечо у него онемело. Он там сидит у одной из кирпичных стен.
Маньера и Гавуцци погрузили в свои машины раненых и уехали. Им ранение не
мешало. Пришли три английских машины с двумя санитарами на каждой. Ко мне
подошел один из английских шоферов, его привел Гордини, который был очень
бледен и совсем плох на вид. Шофер наклонился ко мне.
— Вы тяжело ранены? — спросил он. Это был человек высокого
роста, в стальных очках.
— Обе ноги.
— Надеюсь, не серьезно. Хотите сигарету?
— Спасибо.
— Я слыхал, вы потеряли двух шоферов?
— Да. Один убит, другой — тот, что вас привел.
— Скверное дело. Может быть, нам взять их машины?
— Я как раз хотел просить вас об этом.
— Они у нас будут в порядке, а потом мы их вам вернем. Вы
ведь из двести шестого?
— Да.
— Славное у вас там местечко. Я вас видел в городе. Мне
сказали, что вы американец.
— Да.
— А я англичанин.
— Неужели?
— Да, англичанин. А вы думали — итальянец? У нас в одном
отряде есть итальянцы.
