— За ваше здоровье, отец мой.
— За ваше здоровье.
Потом он держал стакан в руке, и мы глядели друг на друга.
Время от времени мы пытались завести дружеский разговор, но это сегодня как-то
не удавалось.
— Что с вами, отец мой? У вас очень усталый вид.
— Я устал, но я не имею на это права.
— Это от жары.
— Нет. Ведь еще только весна. На душе у меня тяжело.
— Вам опротивела война?
— Нет. Но я ненавижу войну.
— Я тоже не нахожу в ней удовольствия, — сказал я.
Он покачал головой и посмотрел в окно.
— Вам она не мешает. Вам она не видна. Простите. Я знаю, вы
ранены.
— Это случайность.
— И все-таки, даже раненный, вы не видите ее. Я убежден в
этом. Я сам не вижу ее, но я ее чувствую немного.
— Когда меня ранило, мы как раз говорили о войне. Пассини
говорил.
Священник поставил стакан. Он думал о чем-то другом.
— Я их понимаю, потому что я сам такой, как они, — сказал
он.
— Но вы совсем другой.
— А на самом деле я такой же, как они.
— Офицеры ничего не видят.
— Не все. Есть очень чуткие, им еще хуже, чем нам.
— Таких немного.
— Здесь дело не в образовании и не в деньгах. Здесь что-то
другое. Такие люди, как Пассини, даже имея образование и деньги, не захотели бы
быть офицерами. Я бы не хотел быть офицером.
— По чину вы все равно что офицер. И я офицер.
— Нет, это не все равно. А вы даже не итальянец. Вы
иностранный подданный. Но вы ближе к офицерам, чем к рядовым.
— В чем же разница?
— Мне трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. В
нашей стране много таких. Есть другие люди, которые не хотят воевать.
— Но первые заставляют их.
— Да.
— А я помогаю этому.
— Вы иностранец. Вы патриот.
— А те, что не хотят воевать? Могут они помешать войне?
— Не знаю.
Он снова посмотрел в окно. Я следил за выражением его лица.
— Разве они когда-нибудь могли помешать?
— Они не организованы и поэтому не могут помешать ничему, а
когда они организуются, их вожди предают их.
— Значит, это безнадежно?
— Нет ничего безнадежного. Но бывает, что я не могу
надеяться. Я всегда стараюсь надеяться, но бывает, что не могу.
— Но война кончится же когда-нибудь?
— Надеюсь.
— Что вы тогда будете делать?
— Если можно будет, вернусь в Абруццы.
Его смуглое лицо вдруг осветилось радостью.
— Вы любите Абруццы?
— Да, очень люблю.
— Вот и поезжайте туда.
— Это было бы большое счастье. Жить там и любить бога и
служить ему.
— И пользоваться уважением, — сказал я.
— Да, и пользоваться уважением. А что?
— Ничего. У вас для этого есть все основания.
— Не в том дело. Там, на моей родине, считается
естественным, что человек может любить бога. Это не гнусная комедия.
— Понимаю.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
— Вы понимаете, но вы не любите бога.
— Нет.
— Совсем не любите? — спросил он.
— Иногда по ночам я боюсь его.
— Лучше бы вы любили его.
— Я мало кого люблю.
— Нет, — сказал он. — Неправда. Те ночи, о которых вы мне
рассказывали. Это не любовь. Это только похоть и страсть. Когда любишь, хочется
что-то делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.
— Я никого не люблю.
— Вы полюбите. Я знаю, что полюбите. И тогда вы будете
счастливы.
— Я и так счастлив. Всегда счастлив.
— Это совсем другое. Вы не можете понять, что это, пока не
испытаете.
— Хорошо, — сказал я, — если когда-нибудь я пойму, я скажу
вам.
— Я слишком долго сижу с вами и слишком много болтаю. — Он
искренне забеспокоился.
— Нет. Не уходите. А любовь к женщине? Если б я в самом деле
полюбил женщину, тоже было бы так?
— Этого я не знаю. Я не любил ни одной женщины.
— А свою мать?
— Да, мать я, вероятно, любил.
— Вы всегда любили бога?
— С самого детства.
— Так, — сказал я. Я не знал, что сказать. — Вы совсем еще
молоды.
— Я молод, — сказал он. — Но вы зовете меня отцом.
— Это из вежливости.
Он улыбнулся.
— Правда, мне пора идти, — сказал он. — Вам от меня ничего
не нужно? — спросил он с надеждой.
— Нет. Только разговаривать с вами.
— Я передам от вас привет всем нашим.
— Спасибо за подарки.
— Не стоит.
— Приходите еще навестить меня.
— Приду. До свидания. — Он потрепал меня по руке.
— Прощайте, — сказал я на диалекте.
— Ciao, — повторил он.
