— До свидания, — сказал Мейерс. — Заходите в Galleria. Вы
знаете мой столик. Мы там бываем каждый день. — Я пошел дальше по улице. Я
хотел купить в «Кова» что-нибудь для Кэтрин. Войдя в «Кова», я выбрал коробку
шоколада, и пока продавщица завертывала ее, я подошел к стойке бара. Там сидели
двое англичан и несколько летчиков. Я выпил мартини, ни с кем не заговаривая,
расплатился, взял у кондитерского прилавка свою коробку шоколада и пошел в
госпиталь. Перед небольшим баром на улице, которая ведет к «Ла Скала», я увидел
несколько знакомых: вице-консула, двух молодых людей, учившихся пению, и Этторе
Моретти, итальянца из Сан-Франциско, служившего в итальянской армии. Я зашел
выпить с ними. Одного из певцов звали Ральф Симмонс, и он пел под именем Энрико
дель Кредо. Я не имел представления о том, как он поет, но он всегда был на пороге
каких-то великих событий. Он был толст, и у него шелушилась кожа вокруг носа и
рта, точно при сенном насморке. Он только что возвратился после выступления в
Пьяченца. Он пел в «Тоске», и все было изумительно.
— Да ведь вы меня никогда не слышали, — сказал он.
— Когда вы будете петь здесь?
— Осенью я выступлю в «Ла Скала».
— Пари держу, что в него будут швырять скамейками, — сказал
Этторе. — Вы слышали про то, как в него швыряли скамейками в Модене?
— Это враки.
— В него швыряли скамейками, — сказал Этторе. — Я был при
этом. Я сам швырнул шесть скамеек.
— Вы просто жалкий макаронник из Фриско.
— У него скверное итальянское произношение, — сказал Этторе.
— Где бы он ни выступал, в него швыряют скамейками.
— Во всей северной Италии нет театра хуже, чем в Пьяченца, —
сказал другой тенор. — Верьте мне, препаршивый театришко. — Этого тенора звали
Эдгар Саундерс, и пел он под именем Эдуарде Джованни.
— Жаль, меня там не было, а то бы я посмотрел, как в вас
швыряли скамейками, — сказал Этторе. — Вы же не умеете петь по-итальянски.
— Он дурачок, — сказал Эдгар Саундерс. — Швырять скамейками
— ничего умнее он не может придумать.
— Ничего умнее публика не может придумать, когда вы поете, —
сказал Этторе. — А потом вы возвращаетесь в Америку и рассказываете о своих
триумфах в «Ла Скала». Да вас после первой же ноты выгнали бы из «Ла Скала».
— Я буду петь в «Ла Скала», — сказал Симмонс. — В октябре я
буду петь в «Тоске».
— Придется пойти. Мак, — сказал Этторе вице-консулу. — Им
может понадобиться защита.
— Может быть, американская армия подоспеет к ним на защиту,
— сказал вице-консул. — Хотите еще стакан, Симмонс? Саундерс, еще стаканчик?
— Давайте, — сказал Саундерс.
— Говорят, вы получаете серебряную медаль, — сказал мне
Этторе. — А как вас представили — за какие заслуги?
— Не знаю. Я еще вообще не знаю, получу ли.
— Получите. Ах, черт, что будет с девушками в «Кова»! Они
вообразят, что вы один убили две сотни австрийцев или захватили целый окоп.
Уверяю вас, я за свои отличия честно поработал.
— Сколько их у вас, Этторе? — спросил вице-консул.
— У него все, какие только бывают, — сказал Симмонс. — Это
же ради него ведется война.
— Я был представлен два раза к бронзовой медали и три раза к
серебряной, — сказал Этторе. — Но получил только одну.
— А что случилось с остальными? — спросил Симмонс.
— Операция неудачно закончилась, — сказал Этторе. — Если
операции заканчиваются неудачно, медалей не дают.
— Сколько раз вы были ранены, Этторе?
— Три раза тяжело. У меня три нашивки за ранения. Вот
смотрите. — Он потянул кверху сукно рукава. Нашивки были параллельные
серебряные полоски на черном фоне, настроченные на рукав дюймов на восемь ниже
плеча.
— У вас ведь тоже есть одна, — сказал мне Этторе. — Уверяю
вас, это очень хорошо — иметь нашивки. Я их предпочитаю медалям. Уверяю вас,
дружище, три такие штучки — это уже кое-что. Чтоб получить хоть одну, нужно три
месяца пролежать в госпитале.
— Куда вы были ранены, Этторе? — спросил вице-консул.
Этторе засучил рукав.
— Вот сюда. — Он показал длинный красный гладкий рубец. —
Потом сюда, в ногу. Я не могу показать, потому что это под обмоткой; и еще в
ступню. В ноге омертвел кусочек кости, и от него скверно пахнет. Каждое утро я
выбираю оттуда осколки, но запах не проходит.
— Чем это вас? — спросил Симмонс.
— Ручной гранатой. Такая штука, вроде толкушки для
картофеля. Так и снесла кусок ноги с одной стороны. Вам эти толкушки знакомы? —
он обернулся ко мне.
— Конечно.
— Я видел, как этот мерзавец ее бросил, — сказал Этторе. —
Меня сбило с ног, и я уже думал, что песенка спета, но от этих толкушек, в
общем, мало проку. Я застрелил мерзавца из винтовки. Я всегда ношу винтовку,
чтобы нельзя было узнать во мне офицера.
— Какой у него был вид? — спросил Симмонс.
— И всего только одна граната была у мерзавца, — сказал
Этторе. — Не знаю, зачем он ее бросил. Наверно, он давно ждал случая бросить
гранату. Никогда не видел настоящего боя, должно быть. Я положил мерзавца на
месте.
— Какой у него был вид, когда вы его застрелили? — спросил
Симмонс.
— А я почем знаю? — сказал Этторе. — Я выстрелил ему в
живот. Я боялся промахнуться, если буду стрелять в голову.
— Давно вы в офицерском чине, Этторе? — спросил я.
— Два года. Я скоро буду капитаном. А вы давно в чине
лейтенанта?
— Третий год.
— Вы не можете быть капитаном, потому что вы плохо знаете
итальянский язык, — сказал Этторе. — Говорить вы умеете, но читаете и пишете
плохо. Чтоб быть капитаном, нужно иметь образование. Почему вы не переходите в
американскую армию?
— Может быть, перейду.
— Я бы тоже ничего против не имел. Сколько получает
американский капитан, Мак?
— Не знаю точно. Около двухсот пятидесяти долларов, кажется.
— Ах, черт! Чего только не сделаешь на двести пятьдесят
долларов. Переходили бы вы скорей в американскую армию, Фред. Может, и меня
тогда пристроите.
— Охотно.
— Я умею командовать ротой по-итальянски. Мне ничего не
стоит выучиться и по-английски.
— Вы будете генералом, — сказал Симмонс.
