— Пожалуйста, перестань. Я сегодня не хочу слушать
сумасшедшие шотландские бредни. Нам не так много осталось быть вместе.
— Что же делать, если я шотландка и сумасшедшая. Но я
перестану. Это все глупости.
— Да, это все глупости.
— Это все глупости. Это только глупости. Я не боюсь дождя. Я
не боюсь дождя. Ах, господи, господи, если б я могла не бояться!
Она плакала. Я стал утешать ее, и она перестала плакать. Но
дождь все шел.
Глава 20
Как-то раз после обеда мы отправились на скачки. С нами были
Фергюсон и Кроуэлл Роджерс, тот самый, что был ранен в глаза при разрыве
дистанционной трубки. Пока девушки одевались, мы с Роджерсом сидели на кровати
в его комнате и просматривали в спортивном листке отчеты о последних скачках и
имена предполагаемых победителей. У Кроуэлла вся голова была забинтована, и он
очень мало интересовался скачками, но постоянно читал спортивный листок и от
нечего делать следил за всеми лошадьми. Он говорил, что все лошади — страшная
дрянь, но лучших тут нет. Старый Мейерс любил его и давал ему советы. Мейерс
всегда выигрывал, но не любил давать советы, потому что это уменьшало выдачу.
На скачках было много жульничества. Жокеи, которых выгнали со всех ипподромов
мира, работали в Италии. Советы Мейерса всегда были хороши, но я не любил
спрашивать его, потому что иногда он не отвечал вовсе, а когда отвечал, видно
было, что ему очень не хочется это делать, но по каким-то причинам он считал
себя обязанным подсказывать нам, и Кроуэллу он подсказывал с меньшей неохотой,
чем другим. У Кроуэлла были повреждены глаза, один глаз был поврежден серьезно,
и у Мейерса тоже что-то было неладно с глазами, и поэтому он любил Кроуэлла.
Мейерс никогда не говорил жене, на какую лошадь он ставит, и она то выигрывала,
то проигрывала, чаще проигрывала, и все время болтала.
Вчетвером мы в открытом экипаже поехали в Сан-Сиро. День был
прекрасный, и мы ехали через парк, потом ехали вдоль трамвайных путей и наконец
выехали за город, где дорога была очень пыльная. По сторонам тянулись виллы за
железными оградами, и большие запущенные сады, и канавы с проточной водой, и
огороды с запыленной зеленью на грядках. Вдали на равнине виднелись фермерские
дома и обширные зеленые участки с каналами искусственного орошения, а на севере
поднимались горы. По дороге к ипподрому двигалось много экипажей, и контролер у
ворот пропустил нас без билетов, потому что мы были в военной форме. Мы вышли
из экипажа, купили программу, пересекли круг и по гладкому плотному дерну
дорожки пошли к паддоку. Трибуны были деревянные и старые, а ниже трибун были
кассы, и еще другой ряд касс был возле конюшен. У забора толпились солдаты. На
паддоке было довольно много народу. Под деревьями, за большой трибуной, конюхи
проводили лошадей. Мы увидели знакомых и раздобыли для Фергюсон и Кэтрин стулья
и стали смотреть на лошадей.
Они ходили по кругу, гуськом, опустив голову, на поводу у
конюхов. Одна лошадь была вороная с лиловатым отливом, и Кроуэлл клялся, что
она крашеная. Мы всмотрелись получше и решили, что, пожалуй, он прав. Эту
лошадь вывели только за минуту, перед тем как дали сигнал седлать. Мы разыскали
ее в программе по номеру у конюха на рукаве, и там значилось: вороной мерин,
кличка Япалак. Предстоял заезд для лошадей, ни разу не бравших приза больше
тысячи ливров. Кэтрин была твердо убеждена, что у лошади искусственно изменена
масть. Фергюсон сказала, что она не уверена. Мне это дело тоже казалось
подозрительным. Мы все решили играть эту лошадь и поставили сто лир. В
расчетном листке было сказано, что выдача за нее будет тридцатипятикратная.
Кроуэлл пошел покупать билеты, а мы остались и смотрели, как жокеи сделали еще
один круг под деревьями и потом выехали на дорожку и медленным галопом
направились к повороту, на место старта.
Мы поднялись на трибуну, чтоб следить за скачкой. В то время
в Сан-Сиро не было резиновой ленточки, и стартер выровнял всех лошадей, — они
казались совсем маленькими вдали на дорожке, — и затем, хлопнув своим длинным
бичом, дал старт. Они прошли мимо нас; вороная лошадь скакала впереди, и на
повороте оставила всех других далеко за собой. Я смотрел в бинокль, как они шли
по задней дорожке, и видел, что жокей изо всех сил старается сдержать ее, но он
не мог сдержать ее, и когда они вышли из-за поворота на переднюю дорожку,
вороная шла на пятнадцать корпусов впереди остальных. Пройдя столб, она сделала
еще полкруга.
— Ах, как чудно, — сказала Кэтрин. — Мы получим больше трех
тысяч лир. Просто замечательная лошадь.
— Надеюсь, — сказал Кроуэлл, — краска не слиняет до выдачи.
— Нет, правда, чудесная лошадь, — сказала Кэтрин. —
Интересно, мистер Мейерс на нее ставил?
— Выиграли? — крикнул я Мейерсу. Он кивнул.
— А я нет, — сказала миссис Мейерс. — А вы, дети, на кого
ставили?
— На Япалака.
— Да ну? За него тридцать пять дают.
— Нам понравилась его масть.
— А мне нет. Он мне показался каким-то жалким. Говорили, что
на него не стоит ставить.
— Выдача будет небольшая, — сказал Мейерс.
— По подсчетам, тридцать пять, — сказал я.
— Выдача будет небольшая, — сказал Мейерс. — Его заиграли в
последнюю минуту.
— Кто?
— Кемптон со своими ребятами. Вот увидите. Хорошо, если
вдвое выдадут.
— Значит, мы не получим три тысячи лир? — сказала Кэтрин. —
Мне не нравятся эти скачки. Просто жульничество.
— Мы получим двести лир.
— Это чепуха. Это нам ни к чему. Я думала, мы получим три
тысячи.
— Жульничество и гадость, — сказала Фергюсон.
— Правда, не будь тут жульничества, мы бы на нее не ставили,
— сказала Кэтрин. — Но мне нравилось, что мы получим три тысячи лир.
— Идемте вниз, выпьем чего-нибудь и узнаем, какая выдача, —
сказал Кроуэлл.
Мы спустились вниз, к доске, где вывешивали номера
победителей, и в это время зазвенел сигнал к выдаче, и против Япалака вывесили
«восемнадцать пятьдесят». Это значило, что выдача меньше чем вдвое.
Мы спустились в бар под большой трибуной и выпили по стакану
виски с содовой. Мы натолкнулись там на двух знакомых итальянцев и Мак Адамса,
вице-консула, и они все пошли вместе с нами наверх. Итальянцы держали себя
очень церемонно. Мак Адаме завел разговор с Кэтрин, а мы пошли вниз делать
ставки. У одной из касс стоял мистер Мейерс.
— Спросите его, на какую он ставит, — сказал я Кроуэллу.
— Какую играете, мистер Мейерс? — спросил Кроуэлл.
Мейерс вынул свою программу и карандашом указал на номер
пятый.
