— Вовсе нет. Но ты не думай об этом, милый. Я постараюсь не
причинять тебе беспокойства. Я знаю, что сейчас я тебе причинила беспокойство.
Но ведь до сих пор я держалась молодцом, правда? Тебе и в голову не приходило?
— Нет.
— И дальше так будет. Ты совсем не должен огорчаться. Я
вижу, что ты огорчен. Перестань. Перестань сейчас же. Хочешь выпить
чего-нибудь, милый? Я знаю, стоит тебе выпить, и ты развеселишься.
— Нет. Я и так веселый. А ты прелесть.
— Вовсе нет. Но я все улажу, и мы будем вместе, а ты только
выбери место, куда нам поехать. Октябрь, наверно, будет чудесный. Мы чудесно
проведем это время, милый, а когда ты будешь на фронте, я буду писать тебе
каждый день.
— А ты где будешь?
— Я еще не знаю. Но непременно в самом замечательном месте.
Я обо всем позабочусь.
Мы притихли и перестали разговаривать. Кэтрин сидела на
постели, и я смотрел на нее, но мы не прикасались друг к другу. Каждый из нас
был сам по себе, как бывает, когда в комнату входит посторонний и все вдруг
настораживаются. Она протянула руку и положила ее на мою.
— Ты не сердишься, милый, скажи?
— Нет.
— И у тебя нет такого чувства, будто ты попал в ловушку?
— Немножко есть, пожалуй. Но не из-за тебя.
— Я и не думаю, что из-за меня. Не говори глупостей. Я хочу
сказать — вообще в ловушку.
— Физиология всегда ловушка.
Она вдруг далеко ушла от меня, хотя не шевельнулась и не
отняла руки.
— Всегда — нехорошее слово.
— Прости.
— Да нет, ничего. Но ты понимаешь, у меня никогда не было
ребенка, и я никогда никого не любила. И я старалась быть такой, как ты хотел,
а ты вдруг говоришь «всегда».
— Ну давай я отрежу себе язык, — предложил я.
— Милый! — Она вернулась ко мне издалека. — Не обращай
внимания. — Мы снова были вместе, и настороженность исчезла. — Ведь, правда же,
мы с тобой — одно, и не стоит придираться к пустякам.
— И не нужно.
— А бывает. Люди любят друг друга, и придираются к пустякам,
и ссорятся, и потом вдруг сразу перестают быть — одно.
— Мы не будем ссориться.
— И не надо. Потому что ведь мы с тобой только вдвоем против
всех остальных в мире. Если что-нибудь встанет между нами, мы пропали, они нас
схватят.
— Им до нас не достать, — сказал я. — Потому что ты очень
храбрая. С храбрыми не бывает беды.
— Все равно, и храбрые умирают.
— Но только один раз.
— Так ли? Кто это сказал?
— Трус умирает тысячу раз, а храбрый только один?
— Ну да. Кто это сказал?
— Не знаю.
— Сам был трус, наверно, — сказала она. — Он хорошо
разбирался в трусах, но в храбрых не смыслил ничего. Храбрый, может быть, две
тысячи раз умирает, если он умен. Только он об этом не рассказывает.
— Не знаю. Храброму в душу не заглянешь.
— Да. Этим он и силен.
— Ты говоришь со знанием дела.
— Ты прав, милый. На этот раз ты прав.
— Ты сама храбрая.
— Нет, — сказала она. — Но я бы хотела быть храброй.
— А я не храбрый, — сказал я. — Я знаю себе цену. У меня
было достаточно времени, чтобы узнать. Я точно бейсболист, который выбивает
двадцать два за сезон и знает, что на большее он не способен.
— Что это значит: «выбивает двадцать два за сезон»? Звучит очень
важно.
— Совсем не важно. Это значит — очень посредственный игрок
нападения в бейсбольной команде.
— Но все-таки игрок нападения, — поддразнила она меня.
— Кажется, нам друг друга не переспорить, — сказал я. — Но
ты храбрая.
— Нет. Но надеюсь когда-нибудь стать храброй.
— Мы оба храбрые, — сказал я. — Когда я выпью, так я совсем
храбрый.
— Мы замечательные люди, — сказала Кэтрин. Она подошла к
шкафу и достала коньяк и стакан. — Выпей, милый, — сказала она. — Это тебе за
хорошее поведение.
— Да мне не хочется.
— Выпей, выпей.
— Ну, хорошо. — Я налил треть стакана коньяку и выпил.
— Однако, — сказала она. — Я знаю, что коньяк — напиток
героев. Но не надо увлекаться.
— Где мы будем жить после войны?
— Вероятно, в богадельне, — сказала она. — Три года я была
очень наивна и надеялась, что война кончится к рождеству. Но теперь я надеюсь,
что она кончится, когда наш сын будет лейтенантом.
— А может, он будет генералом.
— Если это столетняя война, он и до генерала успеет
дослужиться.
— Ты не хочешь выпить?
— Нет. Ты от коньяка всегда веселеешь, милый, а у меня
голова кружится.
— Ты никогда не пила коньяк?
— Нет, милый. Я ужасно старомодная жена.
Я потянулся за бутылкой и налил себе еще коньяку.
— Надо пойти взглянуть на твоих соотечественников, — сказала
Кэтрин. — Может, ты пока почитаешь газеты?
— Тебе непременно нужно идти?
— Если не сейчас, то позже.
— Лучше сейчас.
— Я скоро вернусь.
— Я успею дочитать газеты, — сказал я.
Глава 22
Ночью стало холодно, и на следующий день шел дождь. Когда я
возвращался из Ospedale Maggiore, дождь был очень сильный, и я насквозь промок.
Балкон моей комнаты заливало потоками дождя, и ветер гнал их в стекло балконной
двери. Я переоделся и выпил коньяку, но у коньяка был неприятный вкус. Ночью я
почувствовал себя плохо, и наутро после завтрака меня вырвало.
— Картина ясная, — сказал госпитальный врач. — Взгляните на
белки его глаз, мисс.
