— Да, скверно было, — сказал майор. — Вы не представляете,
до чего скверно. Я часто думал, как вам повезло, что вы были ранены вначале.
— Я и сам так считаю.
— В том году будет еще хуже, — сказал майор. — Возможно, они
уже сейчас перейдут в наступление. Так говорят, но я не думаю. Слишком поздно.
Видели реку?
— Да. Вода поднялась.
— Не думаю, чтоб наступление началось сейчас, когда в горах
уже идут дожди. Скоро выпадет снег. А что ваши соотечественники? Увидим мы еще
американцев, кроме вас?
— Готовится армия в десять миллионов.
— Хорошо бы хоть часть попала к нам. Но французы всех
перехватят. Сюда не доедет ни один человек. Ну, ладно. Вы сегодня переночуйте
здесь, а завтра утром отправляйтесь на маленькой машине и смените Джино. Я дам
вам кого-нибудь, кто знает дорогу. Джино вам все расскажет. Там еще
постреливают немного, но, в общем, все уже кончилось. Вам любопытно будет
побывать на Баинзицце.
— Очень рад буду побывать там. Очень рад, что я опять с
вами.
Он улыбнулся.
— Вы очень любезны. Я устал от этой войны. Если б я уехал,
не думаю, чтобы мне захотелось вернуться.
— Настолько все скверно?
— Да. Настолько и даже хуже. Идите умойтесь и разыщите
своего друга Ринальди.
Я взял свой багаж и понес его по лестнице наверх. Ринальди в
комнате не было, но вещи его были на месте, и я сел на кровать, снял обмотки и
стащил с правой ноги башмак. Потом я прилег на кровати. Я устал, и правая нога
болела. Мне показалось глупо лежать на постели в одном башмаке, поэтому я сел,
расшнуровал второй башмак, сбросил его на пол и снова прилег на одеяло. В
комнате было душно от закрытого окна, но я слишком устал, чтобы встать и
раскрыть его. Я увидел, что все мои вещи сложены в одном углу комнаты. Уже
начинало темнеть. Я лежал на кровати, и думал о Кэтрин, и ждал Ринальди. Я
решил думать о Кэтрин только вечерами, перед сном. Но я устал, и мне нечего
было делать, поэтому я лежал и думал о ней. Я думал о ней, когда Ринальди вошел
в комнату. Он был все такой же. Разве только слегка похудел.
— Ну, бэби, — сказал он.
Я приподнялся на постели. Он подошел, сел рядом и обнял
меня.
— Славный мой, хороший бэби. — Он хлопнул меня по спине, и я
схватил его за плечи.
— Славный мой бэби, — сказал он. — Покажите-ка мне колено.
— Придется штаны снимать.
— Снимите штаны, бэби. Здесь все свои. Я хочу посмотреть,
как вас там обработали.
Я встал, спустил брюки и снял с колена повязку. Ринальди сел
на пол и стал слегка сгибать и разгибать мне ногу. Он провел рукой по шраму,
соединил большие пальцы над коленной чашечкой и остальными легонько потряс
колено.
— И дальше у вас не сгибается?
— Нет.
— Это просто преступление, что вас выписали. Они должны были
добиться полного функционирования сустава.
— Было гораздо хуже. Нога была как палка.
Ринальди попробовал еще. Я следил за его руками. У него были
ловкие руки хирурга. Я поглядел на его голову, на его волосы, блестящие и
гладко расчесанные на пробор. Он согнул ногу слишком сильно.
— Уф! — сказал я.
— Вам надо было еще полечиться механотерапией, — сказал
Ринальди.
— Раньше было хуже.
— Знаю, бэби. В таких вещах я смыслю больше вас. — Он
поднялся и сел на кровать. — Сама операция сделана неплохо. — С моим коленом
было покончено. — Теперь рассказывайте.
— Нечего рассказывать, — сказал я. — Жил тихо и мирно.
— Можно подумать, что вы семейный человек, — сказал он. —
Что с вами?
— Ничего, — сказал я. — А вот что с вами?
— Эта война меня доконает, — сказал Ринальди. — Я совсем
скис. — Он обхватил свое колено руками.
— Ого! — сказал я.
— В чем дело? Что, у меня не может быть человеческих чувств?
— Нет. Вы, видно, провели веселое лето. Расскажите.
— Все лето и всю осень я оперировал. Я работаю без отдыха. Я
один работаю за всех. Самые трудные случаи оставляют мне. Честное слово, бэби,
я становлюсь отличным хирургом.
— Это звучит уже лучше.
— Я никогда не думаю. Нет, честное слово, я не думаю, я просто
оперирую.
— И правильно.
— Но сейчас, бэби, дело другое. Сейчас оперировать не
приходится, и на душе у меня омерзительно. Это ужасная война, бэби. Можете мне
поверить. Ну, а теперь развеселите меня немножко. Вы привезли пластинки?
— Да.
Они лежали в моем рюкзаке, в коробке, завернутые в бумагу. Я
слишком устал, чтобы доставать их.
— А у вас разве хорошо на душе, бэби?
— Омерзительно.
— Эта война ужасна, — сказал Ринальди. — Ну, ладно. Вот мы с
вами напьемся, так станет веселее. Развеем тоску по ветру. И все будет хорошо.
— У меня была желтуха, — сказал я. — Мне нельзя напиваться.
— Ах, бэби, в каком виде вы ко мне вернулись:
рассудительный, с больной печенью. Нет, в самом деле, скверная штука война. И
зачем только мы в нее ввязались?
— Давайте все-таки выпьем. Напиваться я не хочу, но выпить
можно.
Ринальди подошел к умывальнику у другой стены и достал два
стакана и бутылку коньяка.
— Это австрийский коньяк, — сказал он. — Семь звездочек.
Все, что удалось захватить на Сан-Габриеле.
— Вы там были?
— Нет. Я нигде не был. Я все время был здесь я оперировал.
Смотрите, бэби, это ваш старый стакан для полоскания зубов. Я его все время
берег, чтобы он мне напоминал о вас.
— Или о том, что нужно чистить зубы.
— Нет. У меня свой есть. Я его берег, чтобы он мне
напоминал, как вы по утрам старались отчиститься от «Вилла-Росса», и ругались,
и глотали аспирин, и проклинали девок. Каждый раз, когда я смотрю на этот
стакан, я вспоминаю, как вы старались вычистить свою совесть зубной щеткой. — Он
подошел к постели. — Ну, поцелуйте меня и скажите, что вы уже перестали быть
рассудительным.
— Не подумаю я вас целовать. Вы обезьяна.
— Ну, ну. Я знаю, вы хороший англосаксонский пай-мальчик. Я
знаю. Вас совесть заела, я знаю. Я подожду, когда мой англосаксонский мальчик
опять станет зубной щеткой счищать с себя публичный дом.
