Я отыскал каменную лестницу, которая вела наверх из хлева.
От хлева шел сухой запах, особенно приятный под дождем. Скота не было,
вероятно, его угнали, когда покидали ферму. Сеновал до половины был заполнен
сеном. В крыше было два окна; одно заколочено досками, другое — узкое слуховое
окошко на северной стороне. В углу был желоб, по которому сено сбрасывали вниз,
в кормушку. Был люк, приходившийся над двором, куда во время уборки подъезжали
возы с сеном, и над люком скрещивались балки. Я слышал стук дождя по крыше и
чувствовал запах сена и, когда я спустился, опрятный запах сухого навоза в
хлеву. Можно было оторвать одну доску и из окна на южной стороне смотреть во
двор. Другое окно выходило на север, в поле. Если бы лестница оказалась
отрезанной, можно было через любое окно выбраться на крышу и оттуда спуститься
вниз или же съехать вниз по желобу. Сеновал был большой и, заслышав
кого-нибудь, можно было спрятаться в сене. По-видимому, место было надежное. Я
был уверен, что мы пробрались бы на юг, если бы в нас не стреляли.
Не может быть, чтобы здесь были немцы. Они идут с севера и
по дороге из Чивидале. Они не могли прорваться с юга. Итальянцы еще опаснее.
Они напуганы и стреляют в первого встречного. Прошлой ночью в колонне мы
слышали разговоры о том, что в отступающей армии на севере немало немцев в
итальянских мундирах. Я этому не верил. Такие разговоры всегда слышишь во время
войны. И всегда это проделывает неприятель. Вы никогда не услышите о том, что
кто-то надел немецкий мундир, чтобы создавать сумятицу в германской армии.
Может быть, это и бывает, но об этом не говорят. Я не верил, что немцы
пускаются на такие штуки. Я считал, что им это не нужно. Незачем им создавать у
нас сумятицу в отступающей армии. Ее создают численность войск и недостатки
дорог. Тут и без немцев концов не найдешь. И все-таки нас могут расстрелять,
как переодетых немцев. Застрелили же Аймо. Сено приятно пахнет, и оттого, что
лежишь на сеновале, исчезают все годы, которые прошли. Мы лежали на сеновале, и
разговаривали, и стреляли из духового ружья по воробьям, когда они садились на
край треугольного отверстия под самым потолком сеновала. Сеновала уже нет, и
был такой год, когда пихты все повырубили, и там, где был лес, теперь только
пни и сухой валежник. Назад не вернешься. Если не идти вперед, что будет? Не
попадешь снова в Милан. А если попадешь — тогда что? На севере, в стороне
Удине, слышались выстрелы. Слышны были пулеметные очереди. Орудийной стрельбы
не было. Это кое-что значило. Вероятно, стянули часть войск к дороге. Я
посмотрел вниз и в полумраке двора увидел Пиани. Он держал под мышкой длинную
колбасу, какую-то банку и две бутылки вина.
— Полезайте наверх, — сказал я. — Вон там лестница.
Потом я сообразил, что нужно помочь ему, и спустился. От
лежания на сене у меня кружилась голова. Я был как в полусне.
— Где Бонелло? — спросил я.
— Сейчас скажу, — сказал Пиани. Мы поднялись по лестнице.
Усевшись на сене, мы разложили припасы. Пиани достал ножик со штопором и стал
откупоривать одну бутылку.
— Запечатано воском, — сказал он. — Должно быть, недурно. —
Он улыбнулся.
— Где Бонелло? — спросил я.
Пиани посмотрел на меня.
— Он ушел, tenente, — сказал он. — Он решил сдаться в плен.
Я молчал.
— Он боялся, что его убьют.
Я держал бутылку с вином и молчал.
— Видите ли, tenente, мы вообще не сторонники войны.
— Почему вы не ушли вместе с ним? — спросил я.
— Я не хотел вас оставить.
— Куда он пошел?
— Не знаю, tenente. Просто ушел, и все.
— Хорошо, — сказал я. — Нарежьте колбасу.
Пиани посмотрел на меня в полумраке.
— Я уже нарезал ее, пока мы разговаривали, — сказал он. Мы
сидели на сене и ели колбасу и пили ВИНО. Это вино, должно быть, берегли к
свадьбе. Оно было так старо, что потеряло цвет.
— Смотрите в это окно, Луиджи, — сказал я. — Я буду смотреть
в то.
Мы пили каждый из отдельной бутылки, и я взял свою бутылку с
собой, и забрался повыше, и лег плашмя на сено, и стал смотреть в узкое окошко
на мокрую равнину. Не знаю, что я ожидал увидеть, но я не увидел ничего, кроме
полей и голых тутовых деревьев и дождя. Я пил вино, и оно не бодрило меня. Его
выдерживали слишком долго, и оно испортилось и потеряло свой цвет и вкус. Я
смотрел, как темнеет за окном; тьма надвигалась очень быстро. Ночь будет
черная, оттого что дождь. Когда совсем стемнело, уже не стоило смотреть в окно,
и я вернулся к Пиани. Он лежал и спал, и я не стал будить его и молча посидел
рядом. Он был большой, и сон у него был крепкий. Немного погодя я разбудил его,
и мы тронулись в путь.
Это была очень странная ночь. Не знаю, чего я ожидал, —
смерти, может быть, и стрельбы, и бега в темноте, но ничего не случилось. Мы
выжидали, лежа плашмя за канавой у шоссе, пока проходил немецкий батальон,
потом, когда он скрылся из виду, мы пересекли шоссе и пошли дальше, на север.
Два раза мы под дождем очень близко подходили к немцам, но они не видели нас.
Мы обогнули город с севера, не встретив ни одного итальянца, потом, немного
погодя, вышли на главный путь отступления и всю ночь шли по направлению к
Тальяменто. Я не представлял себе раньше гигантских масштабов отступления. Вся
страна двигалась вместе с армией. Мы шли всю ночь, обгоняя транспорт. Нога у
меня болела, и я устал, но мы шли очень быстро. Таким глупым казалось решение Бонелло
сдаться в плен. Никакой опасности не было. Мы прошли сквозь две армии без
всяких происшествий. Если б не гибель Аймо, казалось бы, что опасности никогда
и не было. Никто нас не тронул, когда мы совершенно открыто шли по
железнодорожному полотну. Гибель пришла неожиданно и бессмысленно. Я думал о
том, где теперь Бонелло.
— Как вы себя чувствуете, tenente? — спросил Пиани. Мы шли
по краю дороги, запруженной транспортом и войсками.
— Прекрасно.
— Я устал шагать.
— Что ж, нам теперь только и дела, что шагать. Тревожиться
не о чем.
— Бонелло свалял дурака.
— Конечно, он свалял дурака.
— Как вы с ним думаете быть, tenente?
— Не знаю.
— Вы не можете отметить его как взятого в плен?
— Не знаю.
— Если война будет продолжаться, его родных могут притянуть
к ответу.
— Война не будет продолжаться, — сказал какой-то солдат. —
Мы идем домой. Война кончена.
— Все идут домой.
— Мы все идем домой.
— Прибавьте шагу, tenente, — сказал Пиани. Он хотел поскорей
пройти мимо.
