Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой
коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за
окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость
тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не
один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, —
все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда
просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине
хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно
чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не
случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди
всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда
оставался одиноким, бывая с ними, а это — худшее одиночество. Но тут мы никогда
не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю,
что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить
ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал
себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти
ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько
мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он
их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но
тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых
нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье,
можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.
* * *
Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный
свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну.
Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки,
усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете,
а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что
Кэтрин проснулась и глядит на меня.
— Ты уже встал, милый? — сказала она. — Какой чудесный день!
— Как ты себя чувствуешь?
— Чудесно. Как хорошо было ночью.
— Хочешь есть?
Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при
ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на
колени.
— А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в
госпитале.
— Нет, — сказал я. — Теперь я не хочу.
— Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
— Я не хочу читать об этом.
— Как жаль, что я не была с тобой, я бы тоже все это знала.
— Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в
голове.
— А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
— Меня, вероятно, расстреляют.
— Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
— Я уже об этом подумывал.
— Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне,
как ты попал из Местре в Милан?
— Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.
— А это не было опасно?
— Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на
лези число.
— Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу.
Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
— Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.
— Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
— Буду стрелять.
— Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля,
пока мы не уедем отсюда.
— Куда нам ехать?
— Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты
захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
— В том конце озера — Швейцария, можно поехать туда.
— Вот и чудесно.
Снова собрались тучи, и озеро потемнело.
— Если б не нужно было всегда жить преступником, — сказал я.
— Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И
мы не будем жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.
— Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.
— Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не
дезертировал из армии. Это ведь только итальянская армия.
Я засмеялся.
— Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все
замечательно.
* * *
Немного погодя Кэтрин сказала:
— Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?
— Нет, — сказал я. — Когда я с тобой, — нет.
— Ты очень глупый мальчишка, — сказала она. — Но я не дам
тебе распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.
— Великолепно.
— Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все
равно. Я тебя увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем
чудесно жить.
— Едем сейчас же.
— Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.
— Давай не будем ни о чем думать.
— Давай.
Глава 35
Кэтрин пошла берегом к маленькому отелю проведать Фергюсон,
а я сидел в баре и читал газеты. В баре были удобные кожаные кресла, и я сидел
в одном из них и читал, пока не пришел бармен. Армия не остановилась на
Тальяменто. Она отступила дальше, к Пьяве. Я помнил Пьяве. Железная дорога
пересекала ее близ Сан-Дона, по пути к фронту. Река в этом месте была глубокая
и медленная и совсем узкая. Ниже по течению были болотные топи и каналы. Было
несколько красивых вилл. Однажды до войны, направляясь в Кортина-д`Ампеццо, я
несколько часов ехал горной дорогой над Пьяве. Сверху она была похожа на
богатый форелью ручей с узкими отмелями и заводями под тенью екал. У Кадоре
дорога сворачивала в сторону. Я думал о том, что армии нелегко будет спуститься
оттуда. Вошел бармен.
— Граф Греффи спрашивал о вас, — сказал он.
— Кто?
— Граф Греффи. Помните, тот старик, который был здесь, когда
вы приезжали прошлый раз.
— Он здесь?
— Да, он здесь с племянницей. Я сказал ему, что вы приехали.
Он хочет сыграть с вами на бильярде.
— Где он?
