— Денег куча. Я уже получил по последнему чеку.
— А твои родственники не станут искать тебя? Ведь они теперь
знают, что ты в Швейцарии.
— Возможно. Я им напишу как-нибудь.
— Разве ты еще не написал?
— Нет. Только послал чек на подпись.
— Слава богу, что я тебе не родственница.
— Я дам им телеграмму.
— Разве ты их совсем не любишь?
— Раньше любил, но мы столько ссорились, что ничего не
осталось.
— Мне кажется, что они бы мне понравились. Наверно, они бы
мне очень понравились.
— Давай не будем о них говорить, а то я начну о них
тревожиться. — Немного погодя я сказал: — Пойдем, если ты отдохнула.
— Я отдохнула.
Мы пошли по дороге дальше. Было уже темно, и снег скрипел
под ногами. Ночь была сухая, и холодная, и очень ясная.
— Мне очень нравится твоя борода, — сказала Кэтрин. — Просто
прелесть. На вид жесткая и колючая, а на самом деле мягкая и такая приятная.
— По-твоему, так лучше, чем без бороды?
— Пожалуй, лучше. Знаешь, милый, я не стану стричься до
рождения маленькой Кэтрин. Я теперь слишком толстая и похожа на матрону. Но
когда она родится и я опять похудею, непременно остригусь, и тогда у тебя будет
совсем другая, новая девушка. Мы пойдем с тобой вместе, и я остригусь, или я
пойду одна и сделаю тебе сюрприз.
Я молчал.
— Ты ведь не запретишь мне, правда?
— Нет. Может быть, мне даже понравится.
— Ну, какой же ты милый! А вдруг, когда я похудею, я стану
очень хорошенькая и так тебе понравлюсь, что ты опять в меня влюбишься.
— О, черт! — сказал я. — Я и так в тебя достаточно влюблен.
Чего ты еще хочешь? Чтоб я совсем потерял голову?
— Да. Я хочу, чтоб ты потерял голову.
— Ну и пусть, — сказал я. — Я сам этого хочу.
Глава 40
Нам чудесно жилось. Мы прожили январь и февраль, и зима была
чудесная, и мы были очень счастливы. Были недолгие оттепели, когда дул теплый
ветер, и снег делался рыхлым, и в воздухе чувствовалась весна, но каждый раз
становилось опять ясно и холодно, и возвращалась зима. В марте зима первый раз
отступила по-настоящему. Ночью пошел дождь. Дождь шел все утро, и снег
превратился в грязь, и на горном склоне стало тоскливо. Над озером и над
долиной нависли тучи. Высоко в горах шел дождь. Кэтрин надела глубокие калоши,
а я резиновые сапоги monsieur Гуттингена, и мы под зонтиком, по грязи и воде,
размывавшей лед на дороге, пошли в кабачок у станции выпить вермуту перед
завтраком. Было слышно, как за окном идет дождь.
— Как ты думаешь, не перебраться ли нам в город?
— А ты как думаешь? — спросила Кэтрин.
— Если зима кончилась и пойдут дожди, здесь станет нехорошо.
Сколько еще до маленькой Кэтрин?
— Около месяца. Может быть, немножко больше.
— Можно спуститься вниз и поселиться в Монтре.
— А почему не в Лозанне? Ведь больница там.
— Можно и в Лозанне. Я просто думал, не слишком ли это
большой город.
— Мы и в большом городе можем быть одни, а в Лозанне,
наверно, славно.
— Когда же мы переедем?
— Мне все равно. Когда хочешь, милый. Можно и совсем не
уезжать, если ты не захочешь.
— Посмотрим, как погода.
Дождь шел три дня. На склоне горы ниже станции совсем не
осталось снега. Дорога была сплошным потоком жидкой грязи. Была такая сырость и
слякоть, что нельзя было выйти из дому. Утром на третий день дождя мы решили
переехать в город.
— Пожалуйста, не беспокойтесь, monsieur Генри, — сказал
Гуттинген. — Никакого предупреждения не нужно. Я и не думал, что вы останетесь
здесь, раз уж погода испортилась.
— Нам нужно быть поближе к больнице из-за madame, — сказал
я.
— Ну конечно, — сказал он. — Может быть, еще приедете
как-нибудь вместе с маленьким.
— Если только найдется место.
— Весной тут у нас очень славно, приезжайте, вам понравится.
Можно будет устроить маленького с няней в большой комнате, которая теперь
заперта, а вы с madame займете свою прежнюю, с видом на озеро.
— Я вам напишу заранее, — сказал я. Мы уложились и уехали с
первым поездом после обеда. Monsieur и madame Гуттинген проводили нас на
станцию, и он довез наши вещи на санках по грязи. Они оба стояли у станции под
дождем и махали нам на прощанье.
— Они очень славные, — сказала Кэтрин.
— Они были очень добры к нам.
В Монтре мы сели на лозаннский поезд. Из окна вагона нельзя
было видеть горы в той стороне, где мы жили, потому что мешали облака. Поезд
остановился в Веве, потом пошел дальше, и с одной стороны пути было озеро, а с
другой — мокрые бурые поля, и голый лес, и мокрые домики. Мы приехали в Лозанну
и остановились в небольшом отеле. Когда мы проезжали по улицам и потом свернули
к отелю, все еще шел дождь. Портье с медными ключами на цепочке, продетой в
петлицу, лифт, ковры на полу, белые умывальники со сверкающими приборами,
металлическая кровать и большая комфортабельная спальня — все это после
Гуттингенов показалось нам необычайной роскошью. Окна номера выходили в мокрый
сад, обнесенный стеной с железной решеткой сверху. На другой стороне круто
спускавшейся улицы был другой отель, с такой же стеной и решеткой. Я смотрел,
как капли дождя падают в бассейн в саду.
Кэтрин зажгла все лампы и стала раскладывать вещи. Я заказал
виски с содовой, лег на кровать и взял газету, которую купил на вокзале. Был
март 1918 года, и немцы наступали во Франции. Я пил виски с содовой и читал,
пока Кэтрин раскладывала вещи и возилась в комнате.
— Знаешь, милый, о чем мне придется подумать, — сказала она.
— О чем?
— О детских вещах. Обычно все уже запасаются детскими вещами
к этому времени.
— Это ведь можно купить.
— Я знаю. Завтра же пойду покупать. Вот только узнаю, что
нужно.
— Тебе следовало бы знать. Ведь ты же была сестрой.
— Да, но, знаешь ли, солдаты так редко обзаводились детьми в
госпитале.
— А я?
Она запустила в меня подушкой и расплескала мое виски с
содовой.
— Я сейчас закажу тебе другое, — сказала она. — Извини,
пожалуйста.
