Один из докторов накрыл ей лицо маской, и я заглянул в дверь
и увидел яркий маленький амфитеатр операционной.
— Вы можете войти вон в ту дверь и там посидеть, — сказала
мне сестра.
За барьером стояли скамьи, откуда виден был белый стол и
лампы. Я посмотрел на Кэтрин. Ее лицо было накрыто маской, и она лежала теперь
неподвижно. Носилки повезли вперед. Я повернулся и пошел по коридору. Ко входу
на галерею торопливо шли две сестры.
— Кесарево сечение, — сказала одна. — Сейчас будут делать
кесарево сечение.
Другая засмеялась. — Мы как раз вовремя. Вот повезло! — они
вошли в дверь, которая вела на галерею.
Подошла еще одна сестра. Она тоже торопилась.
— Входите, что же вы. Входите, — сказала она.
— Я подожду здесь.
Она торопливо вошла. Я стал ходить взад и вперед по
коридору. Я боялся войти. Я посмотрел в окно. Было темно, но в свете от окна я
увидел, что идет дождь. Я вошел в какую-то комнату в конце коридора и посмотрел
на ярлыки бутылок в стеклянном шкафу. Потом я вышел, и стоял в пустом коридоре,
и смотрел на дверь операционной.
Вышел второй доктор и за ним сестра. Доктор держал обеими
руками что-то похожее на свежеободранного кролика и, торопливо пройдя по
коридору, вошел в другую дверь. Я подошел к двери, в которую он вошел, и
увидел, что они что-то делают с новорожденным ребенком. Доктор поднял его, чтоб
показать мне. Он поднял его за ноги и шлепнул.
— У него все в порядке?
— Прекрасный мальчишка. Кило пять будет.
Я не испытывал к нему никаких чувств. Он как будто не имел
ко мне отношения. У меня не было отцовского чувства.
— Разве вы не гордитесь своим сыном? — спросила сестра. Они
обмывали его и заворачивали во что-то. Я видел маленькое темное личико и темную
ручку, но не замечал никаких движений и не слышал крика. Доктор снова стал
что-то с ним делать. У него был озабоченный вид.
— Нет, — сказал я. — Он едва не убил свою мать.
— Он не виноват в этом, бедный малыш. Разве вы не хотели
мальчика?
— Нет, — сказал я. Доктор все возился над ним. Он поднял его
за ноги и шлепал. Я не стал смотреть на это. Я вышел в коридор. Я теперь мог
войти и посмотреть. Я вошел через дверь, которая вела на галерею, и спустился
на несколько ступеней. Сестры, сидевшие у барьера, сделали мне знак спуститься
к ним. Я покачал головой. Мне достаточно было видно с моего места.
Я думал, что Кэтрин умерла. Она казалась мертвой. Ее лицо,
та часть его, которую я мог видеть, было серое. Там, внизу, под лампой, доктор
зашивал широкую, длинную, с толстыми краями, раздвинутую пинцетами рану. Другой
доктор в маске давал наркоз. Две сестры в масках подавали инструменты. Это было
похоже на картину, изображающую инквизицию. Я знал, что я мог быть там и видеть
все, но я был рад, что не видел. Вероятно, я бы не смог смотреть, как делали
разрез, но теперь я смотрел, как края раны смыкались в широкий торчащий рубец
под быстрыми, искусными на вид стежками, похожими на работу сапожника, и я был
рад. Когда края раны сомкнулись до конца, я вышел в коридор и снова стал ходить
взад и вперед. Немного погодя вышел доктор.
— Ну, как она?
— Ничего. Вы смотрели?
У него был усталый вид.
— Я видел, как вы зашивали. Мне показалось, что разрез очень
длинный.
— Вы думаете?
— Да. Шрам потом сгладится?
— Ну конечно.
Немного погодя выкатили носилки и очень быстро повезли их
коридором к лифту. Я пошел рядом. Кэтрин стонала. Внизу, в палате, ее уложили в
постель. Я сел на стул в ногах постели. Сестра уже была в палате. Я поднялся и
стал у постели. В палате было темно. Кэтрин протянула руку.
— Ты здесь, милый? — сказала она. Голос у нее был очень
слабый и усталый.
— Здесь, родная.
— Какой ребенок?
— Ш-ш, не разговаривайте, — сказала сестра.
— Мальчик. Он длинный, и толстый, и темный.
— У него все в порядке?
— Да, — сказал я. — Прекрасный мальчик.
Я видел, что сестра как-то странно посмотрела на меня.
— Я страшно устала, — сказала Кэтрин. — И у меня все так
болит. А как ты, милый?
— Очень хорошо. Не разговаривай.
— Ты такой хороший. О милый, как у меня все болит! А на кого
он похож?
— Он похож на ободранного кролика со сморщенным стариковским
лицом.
— Вы лучше уйдите, — сказала сестра. — Madame Генри нельзя
разговаривать.
— Я побуду в коридоре, — сказал я.
— Иди поешь чего-нибудь.
— Нет. Я побуду в коридоре.
Я поцеловал Кэтрин. Лицо у нее было совсем серое, измученное
и усталое.
— Можно вас на минутку, — сказал я сестре. Она вышла вместе
со мной в коридор. Я немного отошел от двери.
— Что с ребенком? — спросил я.
— Разве вы не знаете?
— Нет.
— Он был неживой.
— Он был мертвый?
— У него не смогли вызвать дыхание. Пуповина обвилась вокруг
шеи.
— Значит, он мертвый?
— Да. Так жалко. Такой чудный крупный ребенок. Я думала, вы
знаете.
— Нет, — сказал я. — Вы идите туда, к madame. Я сел на стул
перед столиком, на котором сбоку лежали наколотые на проволоку отчеты сестер, и
посмотрел в окно. Я ничего не видел, кроме темноты и дождя, пересекавшего
светлую полосу от окна. Так вот в чем дело! Ребенок был мертвый. Вот почему у
доктора был такой усталый вид. Но зачем они все это проделывали над ним там, в
комнате? Вероятно, надеялись, что у него появится дыхание и он оживет. Я не был
религиозен, но я знал, что его нужно окрестить. А если он совсем ни разу не
вздохнул? Ведь это так. Он совсем не жил. Только в Кэтрин. Я часто чувствовал,
как он там ворочается. А в последние дни нет. Может быть, он еще тогда задохся.
Бедный малыш! Жаль, что я сам не задохся так, как он. Нет, не жаль. Хотя тогда
ведь не пришлось бы пройти через все эти смерти. Теперь Кэтрин умрет. Вот чем
все кончается. Смертью. Не знаешь даже, к чему все это. Не успеваешь узнать.
Тебя просто швыряют в жизнь и говорят тебе правила, и в первый же раз, когда
тебя застанут врасплох, тебя убьют. Или убьют ни за что, как Аймо. Или заразят
сифилисом, как Ринальди. Но рано или поздно тебя убьют. В этом можешь быть
уверен. Сиди и жди, и тебя убьют.
