Я сидел на стуле, держа кепи в руках. Нам полагалось даже в
Гориции носить стальные каски, но они были неудобны и казались непристойно
бутафорскими в городе, где гражданское население не было эвакуировано. Я свою
надевал, когда выезжал на посты, и, кроме того, я имел при себе английский
противогаз — противогазовую маску, как их тогда называли. Мы только начали
получать их. Они и в самом деле были похожи на маски. Все мы также обязаны были
носить автоматические пистолеты; даже врачи и офицеры санитарных частей. Я
ощущал свой пистолет, прислоняясь к спинке стула. Замеченный без пистолета
подлежал аресту. Ринальди вместо пистолета набивал кобуру туалетной бумагой. Я
носил свой без обмана и чувствовал себя вооруженным до тех пор, пока мне не
приходилось стрелять из него. Это был пистолет системы «астра», калибра 7.65, с
коротким стволом, который так подскакивал при спуске курка, что попасть в цель
было совершенно немыслимо. Упражняясь в стрельбе, я брал прицел ниже мишени и
старался сдержать судорогу нелепого ствола, и наконец я научился с двадцати
шагов попадать не дальше ярда от намеченной цели, и тогда мне вдруг стало ясно,
как нелепо вообще носить пистолет, и вскоре я забыл о нем, и он болтался у меня
сзади на поясе, не вызывая никаких чувств, кроме разве легкого стыда при
встрече с англичанами или американцами. И вот теперь я сидел на стуле, и
дежурный канцелярист неодобрительно поглядывал на меня из-за конторки, а я
рассматривал мраморный пол, постаменты с мраморными бюстами и фрески на стенах
в ожидании мисс Баркли. Фрески были недурны. Фрески всегда хороши, когда краска
на них начинает трескаться и осыпаться.
Я увидел, что Кэтрин Баркли вошла в вестибюль, и встал. Она
не казалась высокой, когда шла мне навстречу, но она была очень хороша.
— Добрый вечер, мистер Генри, — сказала она.
— Добрый вечер, — сказал я. Канцелярист за конторкой
прислушивался.
— Посидим здесь или выйдем в сад?
— Давайте выйдем. В саду прохладнее.
Я пошел за ней к двери, канцелярист глядел нам вслед. Когда
мы уже шли по усыпанной гравием дорожке, она сказала:
— Где вы были?
— Я выезжал на посты.
— И вы не могли меня предупредить хоть запиской?
— Нет, — сказал я. — Не вышло. Я думал, что вернусь в тот же
день.
— Все-таки нужно было дать мне знать, милый.
Мы свернули с аллеи и шли дорожкой под деревьями. Я взял ее
за руку, потом остановился и поцеловал ее.
— Нельзя ли нам пойти куда-нибудь?
— Нет, — сказала она. — Мы можем только гулять здесь. Вас
очень долго не было.
— Сегодня третий день. Но теперь я вернулся.
Она посмотрела на меня.
— И вы меня любите?
— Да.
— Правда, ведь вы сказали, что вы меня любите?
— Да, — солгал я. — Я люблю вас.
Я не говорил этого раньше.
— И вы будете звать меня Кэтрин?
— Кэтрин.
Мы прошли еще немного и опять остановились под деревом.
— Скажите: ночью я вернулся к Кэтрин.
— Ночью я вернулся к Кэтрин.
— Милый, вы ведь вернулись, правда?
— Да.
— Я так вас люблю, и это было так ужасно. Вы больше не
уедете?
— Нет. Я всегда буду возвращаться.
— Я вас так люблю. Положите опять сюда руку.
— Она все время здесь.
Я повернул ее к себе, так что мне видно было ее лицо, когда
я целовал ее, и я увидел, что ее глаза закрыты. Я поцеловал ее закрытые глаза.
Я решил, что она, должно быть, слегка помешанная. Но не все ли равно? Я не
думал о том, чем это может кончиться. Это было лучше, чем каждый вечер ходить в
офицерский публичный дом, где девицы виснут у вас на шее и в знак своего
расположения, в промежутках между путешествиями наверх с другими офицерами,
надевают ваше кепи задом наперед. Я знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не
собирался ее любить. Это была игра, как бридж, только вместо карт были слова. Как
в бридже, нужно было делать вид, что играешь на деньги или еще на что-нибудь. О
том, на что шла игра, не было сказано ни слова. Но мне было все равно.
— Куда бы нам пойти, — сказал я. Как всякий мужчина, я не
умел долго любезничать стоя.
— Некуда, — сказала она. Она вернулась на землю из того
мира, где была.
— Посидим тут немножко.
Мы сели на плоскую каменную скамью, и я взял Кэтрин Баркли
за руку. Она не позволила мне обнять ее.
— Вы очень устали? — спросила она.
— Нет.
Она смотрела вниз, на траву.
— Скверную игру мы с вами затеяли.
— Какую игру?
— Не прикидывайтесь дурачком.
— Я и не думаю.
— Вы славный, — сказала она, — и вы стараетесь играть как
можно лучше. Но игра все-таки скверная.
— Вы всегда угадываете чужие мысли?
— Не всегда. Но ваши я знаю. Вам незачем притворяться, что
вы меня любите. На сегодня с этим кончено. О чем бы вы хотели теперь
поговорить?
— Но я вас в самом деле люблю.
— Знаете что, не будем лгать, когда в этом нет надобности.
Вы очень мило провели свою роль, и теперь все в порядке. Я ведь не совсем
сумасшедшая. На меня если и находит, то чуть-чуть и ненадолго.
Я сжал ее руку.
— Кэтрин, дорогая…
— Как смешно это звучит сейчас: «Кэтрин». Вы не всегда
одинаково это произносите. Но вы очень славный. Вы очень добрый, очень.
— Это и наш священник говорит.
— Да, вы добрый. И вы будете навещать меня?
— Конечно.
— И вам незачем говорить, что вы меня любите. С этим пока
что кончено. — Она встала и протянула мне руку. — Спокойной ночи.
Я хотел поцеловать ее.
— Нет, — сказала она. — Я страшно устала.
— А все-таки поцелуйте меня, — сказал я.
— Я страшно устала, милый.
— Поцелуйте меня.
— Вам очень хочется?
— Очень.
Мы поцеловались, но она вдруг вырвалась.
— Не надо. Спокойной ночи, милый.
