– Она, вероятно, сначала навела порядок, а уже потом совершила убийство, – глухо заметил Бернхард, уткнувшись лицом в подушку.
– Она и любовница сначала все помыли и разобрали и вместе отнесли мусор к соседям. Такое тоже могло быть. Но чем же тогда она занималась в течение двух-трех часов до того, как вызвала полицию?
– Но Хелена сама же призналась, что в это время она убирала и…
– Вот именно, Хелена сама призналась. Все и упирается в то, что сказала Хелена. Я просмотрела все бумаги, что ты мне дал, и нигде в свидетельских показаниях не нашла ничего, что могло бы подтвердить ее слова. Никто не видел, как она или Карина Торессон приехали в дачный поселок. Есть только твое показание, согласно которому Хелена покинула дом в девять часов утра и отправилась за покупками.
Бернхард отвел руки Ивонн и встал.
– Нора, что ты хочешь, собственно, этим сказать? Расследование состоялось, приговор вынесен. Хелена во всем призналась и отбывает свой срок. Это стало самой настоящей трагедией для всех участников преступления, больше добавить нечего. Или ты сомневаешься в виновности моей жены? Ты полагаешь, что здесь допущена какая-то ошибка?
Ивонн закрутила крышку на бутылочке с массажным маслом и поставила ее на стол. Но ее ладони были все еще жирными от масла.
Она с задумчивым видом стала растирать его по коже своих рук.
– Полагаю, что полицейские, работавшие в ту мартовскую субботу, были немного уставшими, – медленно продолжала Ивонн, – и утомленными продолжительной зимой, возможно, даже простуженными и заторможенными. А еще слишком перегруженными сверхурочной работой. Им очень хотелось домой, чтобы провести эту субботу в уютном кругу семьи. И поэтому им было на руку то, что подозреваемая сделала за них всю работу и во всем призналась. Конечно, они провели дознание по всем правилам. Но как только увидели Хелену и кровь жертвы на ее одежде и услышали ее признание, тут же был поставлен крест на других версиях, которые они также должны были проработать. Да, Бернхард, я полагаю, что была допущена ошибка и что пришло время ее исправить.
Мужчина недоверчиво посмотрел на нее.
– По-твоему получается, что вполне может быть, что Хелена не виновна? Но почему же тогда она во всем призналась?
– Возможно, чтобы тем самым выгородить кого-то, поскольку ей хотелось быть мученицей. Люди любят мучеников. Для некоторых это единственная возможность обрести чью-то любовь.
– Думаю, что ты ошибаешься. Но если все так, как ты говоришь, и допущена ошибка, тогда я готов сделать все, что в моих силах, чтобы исправить ее.
– Бернхард, неужели? Тогда тебе следует рассказать мне обо всем, и тогда мы сможем решить, как поступать дальше.
Бернхард задумчиво посмотрел на Ивонн.
– Все? – спросил он после длительного молчания.
– Да, Бернхард, все.
– Нора, ты – удивительная женщина. Иногда мне кажется, что ты даже какая-то неземная. Когда тебя нет, у меня такое чувство, что я просто тебя выдумал. Я никогда не знаю, вернешься ты снова или нет. Тебе так много обо мне известно, словно ты видишь меня насквозь. Кто же ты на самом деле?
Ивонн беззвучно улыбнулась:
– А ты разве не знаешь? Ты же сам только что это сказал. Я – твой ангел-хранитель. А теперь рассказывай.
Глава 25
– С чего же мне начать? Может, с Донны? Да, начну-ка я с Донны.
Бернхард опустился на диван. Его обнаженный торс блестел от массажного масла. Ивонн села в кресло напротив и ободряюще ему кивнула.
– Донна – это наша собака, – начал Бернхард. – Она щенком попала ко мне еще в детстве. Это был светлый лабрадор. Когда мы пришли с ней в ветеринарную клинику, ветеринар отругал моего отца, поскольку мы не последовали его совету, данному им во время нашего предыдущего визита, и не усыпили собаку. У Донны был рак, и ничего нельзя было с этим поделать. Но я не хотел ее усыплять, и мы снова забрали собаку домой. Донне становилось все хуже, ее живот вздулся, она ничего не ела и, в конце концов, только и делала, что просто лежала и чесалась. Было видно, что ее мучили сильные боли.
Мои родители хотели поехать в ветеринарную клинику, чтобы хоть как-то облегчить ее страдания, но в меня словно черт вселялся, едва я только слышал об этом. У меня начались настоящие приступы ярости, я стал прятать ключи от машины, пропускал школу, охраняя Донну.
Я считал, что будет лучше, если она умрет дома. Но…
Бернхард замолчал: его глаза были полны боли и стыда.
– Я не мог так просто расстаться с ней. Я знаю, что это было проявлением детского эгоизма, мне было очень стыдно, ведь мне тогда уже исполнилось пятнадцать, и я был уже слишком большим, чтобы вести себя подобным образом. Но я не мог ничего с собой поделать. Я всегда был таким, и даже сам не знаю почему.
Мужчина вопросительно посмотрел на Ивонн, словно ждал от нее объяснений. Но она сидела абсолютно спокойно и ждала продолжения его повествования.
– В моем детстве не было ни одного травмирующего душу события, во всяком случае, таких я не припомню, – продолжил Бернхард. – Но я не выносил, когда моя мама уходила, чтобы уладить какие-то свои дела. При этом со мной кто-то обязательно должен был остаться, иначе я начинал орать как сумасшедший до тех пор, пока она не возвращалась домой.
Он горестно покачал головой.
– Мне оставалось только смотреть на то, как страдала моя Донна. А глядя на нее, страдали и мои родители. Моя мама едва не впала в истерику. Но я оставался непоколебим. С этим не поддающимся разумному объяснению упрямством ребенка и силой мужчины я караулил угасавшее тело собаки. А между тем у Донны появились язвы, словно ее брюхо давало трещины, и из этих ран стала вытекать кровянистая неприятно пахнущая жидкость. Это был уже скорее труп, чем живое существо.
Когда я, наконец, согласился отвезти Донну, она была уже без сознания. Ей больше не требовалось усыпление. Едва мы прибыли в ветлечебницу, она умерла. Ветеринарный врач, глядя на лежавшее в багажнике машины ее тело, сказал, что ничего более ужасного в своей жизни он не видел и что было настоящим изуверством позволить животному умирать в таких муках. Мой отец воспринял этот упрек, с недовольством поджав губы. Я же, сидя на заднем сиденье, умирал от стыда и молча слушал.
Ветлечебница брала на себя заботу о трупах животных, и, когда мы вернулись домой уже без Донны, родители озабоченно спросили меня о том, как я себя чувствую. Они были уже готовы к новому моему приступу ярости и скорби. Но случилось то, чего я боялся больше всего: Донна умерла, и вернуть ее было никак нельзя.
Дома я для порядка еще побуянил, но в сравнении с моими прежними представлениями это выглядело куда скромнее. Втайне я почувствовал сильное облегчение. Самое ужасное, что больше всего угнетало и попросту добивало меня, уже случилось. И я, как мог, пережил это. Я был почти счастлив. Звучит странно, не правда ли?
