– О, – воскликнул я еще громче, – это да, лучше! Хотя и мятежники, за неимением другого противника, сгодятся. Кстати, прибыл ли уже молодой барон? Я имею в виду барона Джильберта Шервина, сына благороднейшего лорда Карвина Хрутера, герцога Сафкердского, Унерольдского и вроде чего-то еще.
Он поморщился.
– А-а-а, мятежник…
– Думаю, – сказал я, – больше дурак, чем мятежник. В молодости все бунтари, вот его и сманили насчет души прекрасные порывы. Его отец, как я понимаю, в мятеже не участвует?
Он кивнул.
– Да, старый лорд хоть и питает симпатии к герцогу Бреттерсу, они дружны с детства, но остался в стороне. Хотя при моем дворе не появляется, но считает, что моя власть должна быть твердой.
– Сын тоже счел бы так, – сообщил я. – Лет через двадцать.
Он хмуро улыбнулся.
– Все шутите. Мятеж есть мятеж, на подавление ушло немало усилий, их можно было бы истратить и поумнее. Уж молчу, что погибли трое из моих доверенных людей. Все считают это доблестью, но мне недостает верных и преданных… Простите, отвечаю с запозданием: нет, еще не прибыл.
– Значит, – сказал я, – у него лошадка не шибко резвая. Это я к тому, что обогнал его. Хотя, конечно, старый лорд дал лучшую.
– А, – сказал он медленно, – вы с ним общались?
– Да, – подтвердил я. – Его едва не убили разбойники… если то были разбойники. Но он добрался до родного замка, провел там ночь, а утром отправился обратно.
Он тяжело вздохнул.
– Слава Богу.
– Что, – спросил я с интересом, – так уж хочется отрубить ему голову?
Он посмотрел несколько холодно.
– А это при чем? Этот молодой лорд Джильберт уже стал притчей во языцех. Это его третья попытка добраться до замка и попрощаться с семьей и родителями!
– Ваше Величество?
Он махнул рукой.
– Если бы не ваше вмешательство, провалилась бы, как я понял, и третья. Я отпустил его почти месяц назад! Еще в разгаре весны. Он помчался к родному замку, но дорогу перегородила разлившаяся река. Он пометался на берегу и, поняв, что наверняка опоздает, решил вернуться.
– Ух ты, – сказал я заинтересованно, – все же вернулся?
– Да, – сказал он раздраженно. – Я велел тащить его на плаху, но советники предложили позволить ему вторую попытку, а то о нем пойдут слагать песни, а обо мне распространится недобрая слава как о бессердечном тиране. Я позволил ему переждать в темнице наводнение, а потом велел дать ему быстрого коня. На второй раз ему помешали обильные дожди, что превратили вполне проходимое раньше болотце в болотище…
– И снова вернулся?
Он хмыкнул.
– Представьте себе. Но был ли у него выбор? Это мы с вами понимаем, что можно и не вернуться. Еще простолюдин понимает, что в этом случае нужно удирать подальше и даже не думать о возвращении. Но рыцарство…
– Честь рода, – согласился я. – Этот юный барон осознает себя только частью великого древа, что тянется из тьмы веков и через наше время должно идти дальше. Потому обязан блюсти! Он же не сам по себе… И что теперь с ним?
Он посмотрел исподлобья.
– А что я могу?.. Закон есть закон, ему подчиняются даже короли. Именно короли и должны показывать пример безусловного подчинения закону. Чтоб все видели, раз уж король склоняется перед законом, то и они обязаны.
– Верно, – согласился я. – Всеобщее подчинение закону – это спокойствие для страны. Король не должен быть выше закона… однако он может иногда смягчать наказание, выказывая милосердие, столь почему-то угодное Господу. И зачем-то внедряемое церковью в общество.
Он хмыкнул.
– Ну, догадаться можно, в чем-то даже одобрить, но это настолько далеко от повседневности… В будущем да, люди станут добрее и милосерднее, но мне кажется, церковь слишком торопится.
– Вот уж впервые такое слышу, – признался я. – Мне всегда казалось, церковь работает слишком неторопливо. Значит, вы поступите, как человек будущего?
Он посмотрел с интересом.
– Что, так уж хочется избавить его от четвертования?
– А вам? – спросил я.
Он поморщился.
– Нам, королям, нельзя делать то, что хочется. Даже в своей комнате с опущенными шторами на окнах и запертой дверью. А уж на людях я должен блюсти закон, дабы другие знали, что за преступлением всегда следует наказание… Впрочем, могу по многочисленным просьбам родни заменить четвертование простым усекновением головы.
– Родня просить не станет, – ответил я. – Вы же знаете, они гордые.
– Могут просить другие, – пояснил он. – Главное, чтобы это было легитимно в глазах общественности. Ладно, я вас понял. Мне самому этого отважного и глупого гордеца жалко. Как только получу просьбу, сразу же заменю четвертование на плаху.
– А просьбу…
– Организую, – ответил он небрежно. – Если не будет подлинных.
– От родни точно не будет, – сказал я. – Четвертование – это для крупных государственных преступников. Отец Карвин Хрутер, герцог Сафкердский и Унерольдский… ух какие гордые титулы!.. точно предпочтет, чтобы его сына четвертовали, а не просто отрубили голову, как мелкому дворянчику… Честь рода!
Он взглянул на меня искоса.
– Тогда лучше четвертовать?
– А зачем идти на поводу оппозиции? – спросил я.
Он подумал, нехотя кивнул.
– В какой-то степени верно. Лучше казнить как заурядного дворянина. Не стоит придавать мятежникам большего значения.
Мы потягивали неспешно вино из дорогих кубков, поглядывая друг на друга, я с подчеркнутым дружелюбием не обремененного никакими заботами человека, даже не человека, а консорта, это что-то вроде стрекозла, постоянно пьющего нектар, хотя, правда, с одного и того же цветка, зато – королевского!.. а он с видом настоящего мужчины, что милостиво позволяет по своей душевной щедрости находиться в своем обществе, подумать только, консорту…
Я не стал ожидать, когда он осушит фужер до дна, мне плевать на этикет, который еще не существует, наполнил снова по самый край, и король, уже без опаски, тут же сделал большой глоток.
– В моем королевстве, – сказал я неспешно, – однажды была схвачена группа мятежников, что замышляли убить короля. Их приговорили к смертной казни, но в последний момент король заменил на вечное заточение…
Он кивнул.
– Та-ак… И что вышло?
Я усмехнулся.
– Догадываетесь? Один из самых неистовых, оставшись в одиночной камере и не общаясь с товарищами, перебрал свою жизнь, подумал, еще раз подумал… и понял, каким дураком был. Там же в камере он изменился. По-настоящему. После освобождения вышел, кто бы мог подумать, мудрецом, написал трактаты «Преступление и наказание», «Идиот», еще что-то, не читал, только слышал, я же человек культуры… В общем, король, отменив казнь, дал стране очень ценного человека, который прославил королевство и в тех землях, где о нем и не слыхали.
