– Потерпи, рука, – сказал он. – Видишь, как я
ради тебя стараюсь.
«Следовало бы мне покормить и большую рыбу, –
подумал он. – Ведь она моя родня. Но я должен убить ее, а для этого мне нужны
силы». Медленно и добросовестно старик съел все клинообразные куски тунца.
Обтирая руку о штаны, он выпрямился.
– Ну вот, – сказал он. – Теперь, рука, ты
можешь отпустить лесу; я совладаю с ней одной правой рукой, покуда ты не
перестанешь валять дурака.
Левой ногой он прижал толстую бечеву, которую
раньше держала его левая рука, и откинулся назад, перенеся тяжесть рыбы на
спину.
– Дай бог, чтобы у меня прошла судорога! –
сказал он. – Кто знает, что еще придет в голову этой рыбе.
«По виду она спокойна, – подумал он, – и
действует обдуманно. Но что она задумала? И что собираюсь делать я? Мой план я
должен тут же приспособить к ее плану, ведь она такая громадина. Если она
выплывет, я смогу ее убить. А если она так и останется в глубине? Тогда и я
останусь с нею».
Он потер сведенную судорогой руку о штаны и
попытался разжать пальцы. Но рука не разгибалась. «Может быть, она разожмется
от солнца, – подумал он. – Может быть, она разожмется, когда желудок переварит
сырого тунца. Если она мне уж очень понадобится, я ее разожму, чего бы мне это
ни стоило. Но сейчас я не хочу применять силу. Пускай она разожмется сама и
оживет по своей воле. Как-никак ночью ей от меня досталось, когда нужно было
перерезать и связать друг с другом все мои лесы».
Старик поглядел вдаль и понял, как он теперь
одинок. Но он видел разноцветные солнечные лучи, преломляющиеся в темной
глубине, натянутую, уходящую вниз бечеву и странное колыхание морской глади.
Облака кучились, предвещая пассат, и, глядя вперед, он заметил над водою стаю
диких уток, резко очерченных в небе; вот стая расплылась, потом опять
обрисовалась еще четче, и старик понял, что человек в море никогда не бывает
одинок.
Он подумал о том, как некоторым людям бывает
страшно оставаться в открытом море в маленькой лодке, и решил, что страх их
обоснован в те месяцы, когда непогода налетает внезапно. Но теперь ведь стоит
пора ураганов, а пока урагана нет, это время самое лучшее в году.
Если ураган близится, в море всегда можно
увидеть его признаки на небе за много дней вперед. На суше их не видят, думал
старик, потому что не знают, на что смотреть. Да на суше и форма облаков совсем
другая. Однако сейчас урагана ждать нечего.
Он поглядел на небо и увидел белые кучевые
облака, похожие на его любимое мороженое, а над ними, в высоком сентябрьском
небе, прозрачные клочья перистых облаков.
– Скоро поднимется легкий бриз, – сказал
старик. – А он куда выгоднее мне, чем тебе, рыба.
Левая рука его все еще была сведена судорогой,
но он уже мог потихоньку ею шевелить.
«Ненавижу, когда у меня сводит руку, – подумал
он. – Собственное тело – и такой подвох! Унизительно, когда тебя на людях
мучает понос или рвота от отравления рыбой. Но судорога (он мысленно называл ее
calambre) особенно унижает тебя, когда ты один».
«Если бы со мной был мальчик, – подумал он, –
он растер бы мне руку от локтя донизу. Но ничего, она оживет и так».
И вдруг, еще прежде, чем он заметил, как
изменился уклон, под которым леса уходит в воду, его правая рука почувствовала,
что тяга ослабела. Он откинулся назад, изо всех сил заколотил левой рукой по
бедру и тут увидел, что леса медленно пошла кверху.
– Поднимается, – сказал он. – Ну-ка, рука,
оживай! Пожалуйста!
Леса равномерно шла и шла кверху, и наконец
поверхность океана перед лодкой вздулась, и рыба вышла из воды. Она все
выходила и выходила, и казалось, ей не будет конца, а вода потоками скатывалась
с ее боков. Вся она горела на солнце, голова и спина у нее были
темно-фиолетовые, а полосы на боках казались при ярком свете очень широкими и нежно-сиреневыми.
Вместо носа у нее был меч, длинный, как бейсбольная клюшка, и острый на конце,
как рапира. Она поднялась из воды во весь рост, а потом снова опустилась,
бесшумно, как пловец, и едва ушел в глубину ее огромный хвост, похожий на
лезвие серпа, как леса начала стремительно разматываться.
– Она на два фута длиннее моей лодки, – сказал
старик.
Леса уходила в море быстро, но равномерно, и
рыба явно не была напугана. Старик обеими руками натягивал лесу до отказа. Он
знал, что если ему не удастся замедлить ход рыбы таким же равномерным
сопротивлением, она заберет все запасы его бечевы и сорвется.
«Она громадина, эта рыба, и я не дам ей
почувствовать свою силу, – думал он. – Нельзя, чтобы она поняла, что может
сделать со мной, если пустится наутек. На ее месте я бы сейчас поставил все на
карту и шел бы вперед до тех пор, покуда что-нибудь не лопнет. Но рыбы, слава
богу, не так умны, как люди, которые их убивают; хотя в них гораздо больше и
ловкости и благородства».
Старик встречал на своем веку много больших
рыб. Он видел много рыб, весивших более тысячи фунтов, и сам поймал в свое
время две такие рыбы, но никогда еще ему не приходилось делать это в одиночку.
А теперь один, в открытом море, он был накрепко привязан к такой большой рыбе,
какой он никогда не видел, о какой даже никогда не слышал, и его левая рука
по-прежнему была сведена судорогой, как сжатые когти орла.
«Ну, рука у меня разойдется, – подумал он. –
Конечно, разойдется, хотя бы для того, чтобы помочь правой руке. Жили-были три
брата: рыба и мои две руки… Непременно разойдется. Просто стыд, что ее свело».
Рыба замедлила ход и теперь шла с прежней скоростью.
«Интересно, почему она вдруг вынырнула, –
размышлял старик. – Можно подумать, что она вынырнула только для того, чтобы
показать мне, какая она громадная. Ну что ж, теперь я знаю. Жаль, что я не могу
показать ей, что я за человек. Положим, она бы тогда увидела мою сведенную
руку. Пусть она думает обо мне лучше, чем я на самом деле, и я тогда буду и в
самом деле лучше. Хотел бы я быть рыбой и чтобы у меня было все, что есть у
нее, а не только воля и сообразительность».
Он покойно уселся, прислонившись к дощатой
обшивке, безропотно перенося мучившую его боль, а рыба все так же упорно плыла
вперед, и лодка медленно двигалась по темной воде. Восточный ветер поднял
небольшую волну.
К полудню левая рука у старика совсем ожила.
– Туго тебе теперь придется, рыба, – сказал он
и передвинул бечеву на спине.
Ему было хорошо, хотя боль и донимала его
по-прежнему; только он не признавался себе в том, как ему больно.
