Каждый день старик выпивал также по чашке жира
из акульей печенки, который хранился в большой бочке в том сарае, где многие
рыбаки берегли свои снасти. Жиром мог пользоваться любой рыбак, кто бы ни
захотел. Большинству рыбаков вкус этого жира казался отвратительным, но пить
его было отнюдь не противнее, чем затемно подниматься с постели, а он очень
помогал от простуды и был полезен для глаз.
Старик поглядел на небо и увидел, что фрегат
снова закружил над морем.
– Нашел рыбу, – сказал он вслух.
Ни одна летучая рыба не тревожила водную
гладь, не было заметно кругом и мелкой рыбешки. Но старик вдруг увидел, как в
воздух поднялся небольшой тунец, перевернулся на лету и головой вниз снова ушел
в море.
Тунец блеснул серебром на солнце, а за ним
поднялись другие тунцы и запрыгали во все стороны, вспенивая воду и длинными
бросками кидаясь на мелкую рыбешку. Они кружили подле нее и гнали ее перед
собой.
«Если они не поплывут слишком быстро, я нагоню
всю стаю», – подумал старик, наблюдая за тем, как тунцы взбивают воду добела, а
фрегат ныряет, хватая рыбешку, которую страх перед тунцами выгнал на
поверхность.
– Птица – верный помощник рыбаку, – сказал
старик.
В этот миг короткая леска, опущенная с кормы,
натянулась под ногой, которой он придерживал один ее виток; старик бросил весла
и, крепко ухватив конец бечевы, стал выбирать ее, чувствуя вес небольшого
тунца, который судорожно дергал крючок. Леска дергалась у него в руках все
сильнее, и он увидел голубую спинку и отливающие золотом бока рыбы еще до того,
как подтянул ее к самой лодке и перекинул через борт.
Тунец лежал у кормы на солнце, плотный, словно
литая пуля, и, вытаращив большие бессмысленные глаза, прощался с жизнью под
судорожные удары аккуратного, подвижного хвоста. Старик из жалости убил его
ударом по голове и, еще трепещущего, отшвырнул ногой в тень под кормовой
настил.
– Альбакоре, – сказал он вслух. – Из него
выйдет прекрасная наживка. Веса в нем фунтов десять, не меньше.
Старик уже не мог припомнить, когда он впервые
стал разговаривать сам с собою вслух. Прежде, оставшись один, он пел; он пел
иногда и ночью, стоя на вахте, когда ходил на больших парусниках или охотился
за черепахами. Наверно, он стал разговаривать вслух, когда от него ушел мальчик
и он остался совсем один. Теперь он уже не помнил. Но ведь и рыбача с
мальчиком, они разговаривали только тогда, когда это было необходимо.
Разговаривали ночью или во время вынужденного безделья в непогоду. В море не
принято разговаривать без особой нужды. Старик сам считал, что это дурно, и
уважал обычай. А вот теперь он по многу раз повторял свои мысли вслух – ведь
они никому не могли быть в тягость.
– Если бы кто-нибудь послушал, как я разговариваю
сам с собой, он решил бы, что я спятил, – сказал старик. – Но раз я не спятил,
кому какое дело? Хорошо богатым: у них есть радио, которое может разговаривать
с ними в лодке и рассказывать им новости про бейсбол.
– Теперь не время думать про бейсбол, – сказал
себе старик. – Теперь время думать только об одном. О том, для чего я родился.
Где-нибудь рядом с этим косяком тунцов, может быть, плывет моя большая рыба. Я
ведь поймал только одного альбакоре, да и то отбившегося от стаи. А они
охотятся далеко от берега и плывут очень быстро. Все, что встречается сегодня в
море, движется очень быстро и на северо-восток. Может быть, так всегда бывает в
это время дня? А может, это к перемене погоды, и я просто не знаю такой
приметы?"
Старик уже больше не видел зеленой береговой
полосы; вдали вырисовывались лишь верхушки голубых холмов, которые отсюда
казались белыми, словно были одеты снегом. Облака над ними тоже были похожи на
высокие снежные горы. Море стало очень темным, и солнечные лучи преломлялись в
воде. Бесчисленные искры планктона теперь были погашены солнцем, стоящим в
зените, и в темно-синей воде старик видел лишь большие радужные пятна от
преломлявшихся в ней солнечных лучей да бечевки, прямо уходящие в глубину,
которая достигала здесь целой мили.
Тунцы – рыбаки звали всех рыб этой породы
тунцами и различали их настоящие имена лишь тогда, когда шли их продавать на
рынок или сбывали как наживку, – снова ушли в глубину. Солнце припекало, и
старик чувствовал, как оно жжет ему затылок. Пот струйками стекал по спине,
когда он греб.
«Я мог бы пойти по течению, – подумал старик,
– и поспать, привязав леску к большому пальцу ноги, чтобы вовремя проснуться.
Но сегодня восемьдесят пятый день, и надо быть начеку».
И как раз в этот миг он заметил, как одно из
зеленых удилищ дрогнуло и пригнулось к воде.
– Ну вот, – сказал он. – Вот! – И вытащил из
воды весла, стараясь не потревожить лодку.
Старик потянулся к леске и тихонько захватил
ее большим и указательным пальцами правой руки. Он не чувствовал ни напряжения,
ни тяги и держал леску легко, не сжимая. Но вот она дрогнула снова. На этот раз
рывок был осторожный и не сильный, и старик в точности знал, что это означает.
На глубине в сто морских саженей марлин пожирал сардины, которыми были унизаны
острие и полукружие крючка, там, где этот выкованный вручную крючок вылезал из
головы небольшого тунца.
Старик, легонько придерживая бечеву, левой
рукой осторожно отвязал ее от удилища. Теперь она могла незаметно для рыбы
скользить у него между пальцами.
«Так далеко от берега, да еще в это время
года, рыба, наверно, огромная. Ешь, рыба. Ешь. Ну, ешь же, пожалуйста. Сардины
такие свеженькие, а тебе так холодно в воде, на глубине в шестьсот футов,
холодно и темно. Поворотись еще разок в темноте, ступай назад и поешь!»
Он почувствовал легкий, осторожный рывок, а
затем и более сильный, – видно, одну из сардин оказалось труднее сорвать с
крючка. Потом все стихло.
– Ну же, – сказал старик вслух, – поворотись
еще разок. Понюхай. Разве они не прелесть? Покушай хорошенько. А за ними,
глядишь, настанет черед попробовать тунца! Он ведь твердый, прохладный, прямо
объедение. Не стесняйся, рыба. Ешь, прошу тебя.
Он ждал, держа бечеву между большим и
указательным пальцами, следя одновременно за ней и за другими лесками, потому
что рыба могла переплыть с места на место. И вдруг он снова почувствовал
легкое, чуть приметное подергивание лески.
– Клюнет, – сказал старик вслух. – Клюнет, дай
ей бог здоровья!
Но она не клюнула. Она ушла, и леска была
неподвижна.
– Она не могла уйти, – сказал старик. – Видит
бог, она не могла уйти. Она просто поворачивается и делает новый заплыв. Может
быть, она уже попадалась на крючок и помнит об этом.
