Когда я вернулся в гостиницу, хозяйка была на кухне, и я
сказал ей, чтобы она дала нам кофе и приготовила завтрак с собой. Билл проснулся
и сидел на краю постели.
— Я видел тебя в окно, — сказал он. — Не хотел мешать тебе.
Что ты делал? Зарывал свои деньги?
— Ах ты лентяй!
— Трудился для общего блага? Чудесно! Продолжай в том же
духе каждое утро.
— Ну, довольно валяться, — сказал я. — Вставай.
— Что? Встать? Никогда не встану.
Он залез в постель и натянул одеяло до подбородка.
— Попробуй уговори меня встать.
Я молча собирал наше снаряжение и складывал его в мешок.
— Ну что, не хочешь? — спросил Билл.
— Я иду вниз завтракать.
— Завтракать? Что же ты не сказал, что завтракать? Я думал,
ты в шутку предлагаешь мне встать. Завтракать? Замечательно. Теперь ты
рассуждаешь здраво. Пойди накопай еще червей, а я сейчас спущусь.
— Иди к черту!
— Трудись для общей пользы. — Билл натянул белье. — Проявляй
иронию и жалость.
Я вышел из комнаты с мешком, сачками и удочками.
— Эй, вернись!
Я просунул голову в дверь.
— Неужели ты не проявишь хоть немного иронии и жалости?
Я показал ему нос.
— Это не ирония.
Спускаясь по лестнице, я слышал, как Билл напевал: «Ирония и
Жалость. Когда ты узнаешь… О, дай им Иронию и дай им Жалость. О, дай нам
Иронию. Когда ты узнаешь… Немного иронии. Немножечко жалости…» Он пел до тех
пор, пока не спустился вниз. Пел он на мотив: «В церкви звонят для меня, для
тебя…» Я читал испанскую газету недельной давности.
— Что это за чепуха про иронию и жалость?
— Что? Ты не знаешь про Иронию и Жалость?
— Нет. Кто это выдумал?
— Все. В Нью-Йорке помешаны на этом. Как когда-то на
циркачах Фрателлини.
Вошла служанка с кофе и намазанными маслом гренками. Или,
вернее, с намазанным маслом поджаренным хлебом.
— Спроси ее, есть ли у них джем, — сказал Билл. — Будь
ироничен с ней.
— Есть у вас джем?
— Какая же это ирония? Жаль, что я не говорю по-испански.
Кофе был вкусный, и мы пили его из больших чашек. Служанка
принесла стеклянную вазочку с малиновым джемом.
— Спасибо.
— Да не так! — сказал Билл. — Скажи что-нибудь ироническое.
Состри по адресу Примо-де-Ривера.
— Надо было сказать, что в Республике Рифов им не жизнь, а
малина.
— Слабо, — сказал Билл. — Очень слабо. Не умеешь ты этого.
Вот и все. Ты не понимаешь иронии. В тебе нет жалости. Скажи что-нибудь
жалостливое.
— Роберт Кон.
— Недурно. Это уже лучше. Дальше: почему Кон достоин
жалости? Будь ироничен.
Он отхлебнул большой глоток кофе.
— Да ну тебя! — сказал я. — Разве можно острить в такую
рань?
— Вот видишь! А еще туда же — писателем хочешь быть. Ты
всего-навсего газетчик. Экспатриированный газетчик. Ты должен быть полон
иронии, как только встанешь с постели. Ты должен с раннего утра задыхаться от
жалости.
— Ну дальше, — сказал я. — От кого ты набрался такой чепухи?
— От всех. Ты что же, ничего не читаешь? Ни с кем не
видаешься? Знаешь, кто ты? Ты — экспатриант. Почему ты не живешь в Нью-Йорке?
Тогда ты все это знал бы. Чем я могу тебе помочь? Прикажешь приезжать каждый
год и просвещать тебя?
— Выпей еще кофе, — сказал я.
— Кофе — это хорошо. Кофе тебе полезен. В нем есть кофеин.
Все дело в кофеине. От кофеина он садится на ее коня, а она ложится в его
могилу. Знаешь, что с тобой? Ты экспатриант и притом худшего сорта. Неужели ты
не слыхал об этом? Никто, покинувший свою родину, не написал ничего, достойного
увидеть свет. Даже в газетах.
Он допил кофе.
— Ты экспатриант. Ты оторвался от родной почвы. Ты
становишься манерным. Европейские лжеидеалы погубят тебя. Пьянство сведет тебя
в могилу. Ты помешался на женщинах. Ты ничего не делаешь, все твое время уходит
на разговоры. Ты экспатриант, ясно? Ты шатаешься по кафе.
— Какая роскошная жизнь, — сказал я. — А когда же я работаю?
— Ты и не работаешь. По одной версии тебя содержат женщины,
по другой — ты не мужчина.
— Нет, — сказал я. — Просто несчастный случай.
— Никогда не упоминай об этом, — сказал Билл. — О таких
вещах лучше не распространяться. Это должно быть скрыто под покровом тайны. Как
первый велосипед Генри Форда.
До сих пор он сыпал как из решета, но теперь вдруг замолчал.
Я боялся, как бы он не подумал, что задел меня, неосторожно сболтнув лишнее. Я
хотел снова завести его.
— Никакого велосипеда не было, — сказал я. — Он верхом
ездил.
— Я слышал про трехколесный велосипед.
— Ну что ж, — сказал я. — Самолет тоже вроде велосипеда.
Управление такое же.
— Только педали не нужно нажимать.
— Да, — сказал я. — Педали, пожалуй, нажимать не нужно.
— Ну хватит, — сказал Билл.
— Как хочешь. Я только заступился за велосипед.
— И пишет Генри тоже хорошо, — сказал Билл. — А ты сам очень
хороший. Тебе уже говорили, что ты хороший?
— Вовсе я не хороший!
— Послушай. Ты очень хороший, и я никого на свете так не
люблю, как тебя. В Нью-Йорке я не мог бы тебе этого сказать. Там решили бы, что
я гомосексуалист. Из-за этого разразилась Гражданская война. Авраам Линкольн
был гомосексуалист. Он был влюблен в генерала Гранта. Так же как Джефферсон
Дэвис. Линкольн освободил рабов просто на пари. Судебное дело о Дреде Скоте
было подстроено Лигой сухого закона. Все это — половой вопрос. Полковника леди
и Джуди О`Грэди — лесбиянки обе в душе!
Он замолчал.
— Хочешь еще?
— Валяй, — сказал я.
— Больше ничего не знаю. Остальное доскажу за обедом.
— Ах ты чучело! — сказал я.
— Дрянь ты этакая!
