Мы спустились вниз, в кафе первого этажа. Я уже давно
открыл, что это лучший способ выпроваживать посетителей. Выпив с приятелем,
остается только сказать: «Ну, мне надо подняться наверх — отправить
телеграммы», и все. В газетном деле, этика которого требует, чтобы никто
никогда не видел тебя за работой, очень важно изобретать такие непринужденные
уходы со сцены. Итак, мы спустились в бар и выпили виски с содовой. Кон
поглядел на ящики с бутылками, стоявшие у стены.
— Здесь хорошо, — сказал он.
— Много выпивки, — поддакнул я.
— Послушайте, Джейк. — Он наклонился над стойкой. — У вас
никогда не бывает такого чувства, что жизнь ваша проходит, а вы ею не
пользуетесь? Вы думаете о том, что вы уже прожили около половины отпущенного
вам срока?
— Иногда думаю.
— Вы знаете, что через каких-нибудь тридцать пять лет нас
уже не будет?
— Да бросьте, Роберт, — сказал я. — Бросьте.
— Я говорю серьезно.
— Вот уж о чем я не тревожусь, — сказал я.
— Напрасно.
— У меня достаточно было о чем тревожиться в свое время.
Хватит.
— А все-таки я хочу в Южную Америку.
— Послушайте, Роберт: ничего не изменится от того, что вы
поедете в другую страну. Я все это испробовал. Нельзя уйти от самого себя,
переезжая с места на место. Тут уж ничем не поможешь.
— Но вы никогда не ездили в Южную Америку.
— Далась вам Южная Америка! Если вы поедете туда в
теперешнем вашем настроении, все будет по-прежнему. Париж — хороший город.
Почему вы не можете жить настоящей жизнью в Париже?
— Мне осточертел Париж, осточертел Латинский квартал.
— Не ходите туда. Курсируйте сами по себе и посмотрите, что
с вами случится.
— Со мной никогда ничего не случается. Я как-то прошатался
один всю ночь, и ничего не случилось, только полицейский на велосипеде
остановил меня и велел предъявить документы.
— Разве город не хорош ночью?
— Я не люблю Парижа.
Вот вам, извольте. Мне было жаль Кона. Я ничем не мог ему
помочь, потому что я сразу наталкивался на обе его навязчивые идеи:
единственное спасение в Южной Америке и он не любит Парижа. Первую идею он вычитал
из книги и вторую, вероятно, тоже.
— Ну, — сказал я, — мне надо подняться наверх — отправить
телеграммы.
— Вам непременно нужно идти?
— Да, я должен отправить телеграммы.
— Ничего, если я пойду с вами и посижу в редакции?
— Пожалуйста.
Он сидел в первой комнате, читал газеты и журнал «Редактор и
издатель», а я целых два часа усердно стучал на машинке. Потом я разобрал
рукописи по экземплярам, сделал пометки, положил все в большие конверты и
вызвал курьера, чтобы он отнес их на вокзал Сен-Лазар. Я вышел в другую
комнату, и там в большом кресле сидел Роберт Кон и спал. Он спал, положив
голову на руки. Мне жаль было будить его, но я хотел запереть редакцию и уйти.
Я тронул его за плечо. Он замотал головой.
— Не могу я этого сделать, — сказал он и глубже ушел головой
в скрещенные руки. — Не могу. Ни за что не сделаю.
— Роберт, — сказал я и потряс его за плечо.
Он поднял голову, улыбнулся и заморгал глазами.
— Я сейчас говорил что-нибудь?
— Говорили. Но я не расслышал.
— Господи, какой дурацкий сон!
— Это моя машинка усыпила вас?
— Должно быть. Я прошлую ночь совсем не спал.
— Почему?
— Разговаривали, — ответил он.
Я легко мог представить себе их разговор. У меня скверная
привычка представлять себе своих друзей в спальне. Мы отправились в кафе
«Наполитэн» выпить аперитив и смотреть вечернее гуляние на Бульварах.
Глава 3
Был теплый весенний вечер, и, после того как Роберт ушел, я
остался сидеть за столиком на террасе кафе «Наполитэн» и в наступающей темноте
смотрел на вспышки световых реклам, на красные и зеленые сигналы светофоров, на
толпу гуляющих, на фиакры, цокающие вдоль края сплошного потока такси, и на
«курочек», проходивших по одной и парами в поисках ужина. Я смотрел на
хорошенькую женщину, которая прошла мимо моего столика, и смотрел, как она
пошла дальше по улице, и потерял ее из виду, и стал смотреть на другую, а потом
увидел, что первая возвращается. Она снова прошла мимо меня, и я поймал ее
взгляд, а она подошла и села за мой столик. Подскочил официант.
— Что ты будешь пить? — спросил я.
— Перно.
— Маленьким девочкам вредно пить перно.
— Сам маленький. Гарсон, рюмку перно.
— И мне рюмку перно.
— Ну как? — спросила она. — Хочешь время провести?
— Да. А ты?
— Там видно будет. В этом городе разве угадаешь?
— Ты не любишь Парижа?
— Нет.
— Почему ты не едешь в другое место?
— Нет другого места.
— А чем тебе здесь плохо?
— Да, чем?
Перно — зеленоватый суррогат абсента. Если налить в него
воды, оно делается беловатым, как молоко. Вкусом напоминает лакрицу и сначала
подбадривает, но зато после раскисаешь. Мы пили с ней перно, и у нее был
недовольный вид.
— Ну, — сказал я, — может быть, ты угостишь меня ужином?
Она ухмыльнулась, и я понял, почему она упорно не хочет
смеяться. С закрытым ртом она была очень недурна. Я заплатил за перно, и мы
вышли на улицу. Я кликнул фиакр, и он подъехал к тротуару. Удобно усевшись в
медлительном, мягко катящем фиакре, мы поехали по широкой, сияющей огнями и
почти безлюдной авеню Оперы, мимо запертых дверей и освещенных витрин магазинов
Фиакр миновал редакцию «Нью-Йорк геральд», где все окно было заставлено часами.
— Зачем столько часов? — спросила она.
— Они показывают время по всей Америке.
— Не остри.
Мы свернули на улицу Пирамид, проехали по тесной улице
Риволи и через темные ворота въехали в Тюильри. Она прижалась ко мне, и я обнял
ее. Она взглянула на меня, ища поцелуя. Она коснулась меня рукой, и я отодвинул
ее руку.
— Не надо.
— Что с тобой? Болен?
— Да.
