В цирке люди теснились на крытых местах, спасаясь от дождя,
и смотрели состязание бискайских и наваррских танцоров и певцов, потом танцоры
из Валь-Карлоса в своих национальных костюмах танцевали на улице под глухой
стук мокрых от дождя барабанов, а впереди на крупных, толстоногих лошадях,
покрытых мокрыми попонами, ехали промокшие дирижеры оркестров. Толпа уже
переполнила все кафе под аркадой, и туда же пришли танцоры и уселись за
столики, вытянув туго обмотанные белые ноги, стряхивая воду с обшитых бубенцами
колпаков и развешивая для просушки свои красные и фиолетовые куртки на спинках
стульев. Дождь лил все сильнее.
Я оставил всю компанию в кафе и один пошел в отель побриться
к обеду. Когда я брился у себя в комнате, в дверь постучали.
— Войдите! — крикнул я.
Вошел Монтойя.
— Как поживаете? — спросил он.
— Отлично, — сказал я.
— Сегодня нет боя.
— Нет, — сказал я, — сегодня только дождь.
— Где ваши друзья?
— В кафе Ирунья.
Монтойя улыбнулся своей смущенной улыбкой.
— Вот что, — сказал он. — Вы знаете американского посла?
— Да, — сказал я. — Американского посла все знают.
— Он сейчас здесь, в Памплоне.
— Да, — сказал я. — Его уже все видели.
— Я тоже его видел, — сказал Монтойя. Он помолчал. Я
продолжал бриться.
— Садитесь, — сказал я. — Я попрошу, чтобы подали вина.
— Нет, нет. Мне нужно идти.
Я кончил бриться, наклонился над тазом и обмыл лицо холодной
водой. Монтойя все стоял и казался еще более смущенным, чем всегда.
— Вот что, — сказал он, — ко мне только что присылали из
«Гранд-отеля» с приглашением от посольских для Педро Ромеро и Марсьяла Лаланда
на чашку кофе сегодня вечером.
— Ну, — сказал я. — Марсьялу это не повредит.
— Марсьял сегодня весь день в Сан-Себастьяне. Он уехал утром
на машине с Маркесом. Не думаю, чтобы они сегодня вернулись.
Монтойя стоял смущенный. Он ждал, чтобы я сказал что-нибудь.
— Не передавайте Ромеро приглашение, — сказал я.
— Вы думаете?
— Безусловно.
Монтойя просиял.
— Я пришел спросить вас, потому что вы американец, — сказал
он.
— Я бы так поступил.
— Вот, — сказал Монтойя, — берут такого мальчика. Они не
знают, чего он стоит. Они не знают, кем он может стать. Любому иностранцу легко
захвалить его. Начинается с чашки кофе в «Гранд-отеле», а через год он конченый
человек.
— Как Альгабено, — сказал я.
— Да, как Альгабено.
— Это такая публика, — сказал я. — Здесь есть одна
американка, которая коллекционирует матадоров.
— Я знаю. Они выбирают самых молодых.
— Да, — сказал я. — Старые жиреют.
— Или сходят с ума, как Галло.
— Ну что ж, — сказал я, — дело простое. Не передавайте ему
приглашение, только всего.
— Он такой чудесный малый! — сказал Монтойя. — Он должен
держаться своих. Незачем ему заниматься такой ерундой.
— Не хотите ли выпить? — спросил я.
— Нет, нет, мне нужно идти, — сказал Монтойя. Он вышел.
Я спустился вниз, вышел на улицу и пошел под аркадой вокруг
площади. Дождь все еще лил. Я заглянул в кафе Ирунья, нет ли там наших, но их
там не было, и я обошел площадь кругом и вернулся в отель. Они все сидели за
обедом в столовой первого этажа.
Они сильно опередили меня, и не стоило даже пытаться догнать
их. Билл нанимал чистильщиков обуви для Майкла. Чистильщики заглядывали в
дверь, и Билл подзывал каждого и заставлял обрабатывать ноги Майкла.
— Одиннадцатый раз мне чистят ботинки, — сказал Майкл. —
Знаете, Билл просто осел.
Весть, очевидно, распространилась среди чистильщиков. Вошел
еще один.
— Limpia botas?[12] — спросил он Билла.
— Не мне, — сказал Билл. — Вот этому сеньору.
Чистильщик встал на колени рядом со своим коллегой и занялся
свободным ботинком Майкла, который уже и так сверкал в электрическом свете.
— Чудило этот Билл, — сказал Майкл.
Я пил красное вино и так отстал от них, что мне было слегка
неловко за эту возню с ботинками. Я посмотрел кругом. За соседним столиком
сидел Педро Ромеро. Когда я кивнул ему, он встал и попросил меня перейти к его
столику и познакомиться с его другом. Их столик был рядом и почти касался
нашего. Я познакомился с его другом, мадридским спортивным критиком — маленьким
человеком с худым лицом. Я сказал Ромеро, как я восхищен его работой, и он весь
просиял. Мы говорили по-испански, а мадридский критик немного знал французский
язык. Я протянул руку к нашему столику за своей бутылкой вина, но критик
остановил меня. Ромеро засмеялся.
— Выпейте с нами, — сказал он по-английски.
Он очень стеснялся своего английского языка, но ему
нравилось говорить по-английски, и немного погодя он стал называть слова, в
которых был не уверен, и спрашивал меня о них. Ему особенно хотелось знать, как
по-английски Corrida de toros, точный перевод. Английское название, означающее
«бой быков», казалось ему сомнительным. Я объяснил, что «бой быков» по-испански
значит lidia toro. Испанское слово corrida по-английски значит «бег быков». А
по-французски — Course de taureaux, ввернул критик. Испанского слова для боя
быков нет.
Педро Ромеро сказал, что выучился немного по-английски в
Гибралтаре. Родился он в Ронде. Это недалеко от Гибралтара. Искусству тореро он
учился в Малаге, в тамошней школе тавромахии. В школе он пробыл всего три года.
Критик подтрунивал над тем, что Ромеро употребляет много малагских выражений.
Ему девятнадцать лет, сказал Ромеро. Его старший брат работает с ним в качестве
бандерильеро, но живет не в этом отеле, а в другом, поменьше, вместе со всей
куадрильей. Ромеро спросил меня, сколько раз я видел его на арене. Я сказал,
что только три. Я тут же спохватился, что на самом деле я видел его всего два
раза, но мне не захотелось объяснять ему мою ошибку.
— Где видели меня раньше? В Мадриде?
— Да, — соврал я. Я читал отчеты в спортивных журналах о его
двух выступлениях в Мадриде и поэтому был спокоен.
— Первое выступление или второе?
