В бинокль я увидел, что Бельмонте что-то говорит Ромеро.
Марсьял выпрямился, бросил сигарету — и, смотря прямо перед собой, подняв
голову, размахивая свободной рукой, три матадора открыли церемониальное
шествие. За ними, развернувшись, двинулись три куадрильи, одинаково шагая,
подхватив плащи и размахивая свободной рукой, а позади ехали пикадоры, подняв
свои длинные копья. Шествие замыкали две упряжки мулов и служители. Матадоры
поклонились, не снимая треуголок, перед ложей президента, потом подошли к
барьеру под нами. Педро Ромеро снял тяжелый, расшитый золотом плащ и передал
его через барьер своему личному слуге. Он что-то сказал ему. Теперь, когда
Ромеро стоял так близко, было видно, что губы у него вздулись и вокруг глаз
кровоподтеки. Опухшее лицо было в багровых пятнах.
Слуга Ромеро взял плащ, взглянул на Брет, подошел к нам и
передал ей плащ.
— Разверните его перед собой, — сказал я.
Брет наклонилась вперед. Плащ был тяжелый и негнущийся от
золота. Слуга Ромеро оглянулся, покачал головой и сказал что-то. Мой сосед
перегнулся к Брет.
— Он не хочет, чтобы вы развертывали его, — сказал он. — Он
хочет, чтобы вы сложили его и держали на коленях.
Брет сложила тяжелый плащ.
Ромеро не смотрел на нас. Он говорил с Бельмонте. Бельмонте
послал свой парадный плащ друзьям. Он смотрел на них, улыбаясь своей волчьей
улыбкой, одними губами. Ромеро перегнулся через барьер и спросил воды. Ему
принесли кувшин, и Ромеро налил воды на подкладку своего боевого плаща и потом
ногой в туфле затоптал нижний край в песок.
— Зачем это он? — спросила Брет.
— Чтобы тяжелее был на ветру.
— Лицо у него нехорошее, — сказал Билл.
— Ему самому нехорошо, — сказала Брет. — Его бы надо в
постель уложить.
Первого быка убивал Бельмонте. Бельмонте работал очень
хорошо. Но он получал тридцать тысяч песет за выход, и люди всю ночь простояли
в очереди за билетами, чтобы посмотреть на него, и поэтому толпа требовала,
чтобы он работал лучше, чем очень хорошо. Главное обаяние Бельмонте в том, что
он работает близко к быку. В бое быков различают территорию быка и территорию
матадора. Пока матадор находится на своей территории, он в сравнительной
безопасности. Каждый раз, как он вступает на территорию быка, ему угрожает
смерть. Бельмонте в свою лучшую пору всегда работал на территории быка. Этим он
давал ощущение надвигающейся трагедии. Люди шли на бой быков, чтобы видеть
Бельмонте, чтобы испытать это ощущение и, может быть, увидеть смерть Бельмонте.
Пятнадцать лет назад говорили, что, если хочешь увидеть Бельмонте на арене,
делай это скорее, пока он еще жив. С тех пор он убил больше тысячи быков. После
того как он перестал выступать, о его работе ходили легенды, и, когда он
вернулся на арену, публика была разочарована, потому что ни один матадор во
плоти не мог работать так близко к быку, как того требовала легенда, не
исключая, конечно, и самого Бельмонте.
К тому же Бельмонте ставил условия, требовал, чтобы его быки
были не слишком крупные и рога их не слишком опасные, и потому предвкушение
трагической развязки отпадало и публика, которая ждала от изнуренного свищом
Бельмонте втрое больше того, что Бельмонте когда-либо был в состоянии дать,
считала себя обокраденной и обманутой, и от презрения волчья челюсть Бельмонте еще
дальше выступала вперед, и лицо его становилось все желтее, и он двигался все с
большим трудом, по мере того как усиливалась боль, и в конце концов толпа
перешла от криков к действиям, но его лицо по-прежнему выражало одно холодное
презрение. Он думал, что сегодня у него будет большой день, но это оказался
день издевательств и оскорблений, и под конец подушки, куски хлеба и овощи
полетели на арену, где он некогда одерживал свои величайшие победы. Только
челюсть его все сильней выдвигалась вперед. Иногда, при особенно оскорбительном
выкрике, он поворачивал голову и улыбался своей зубастой, волчьей, безгубой
улыбкой, а боль, которую причиняло ему каждое движение, терзала его все сильней
и сильней, пока его желтое лицо не стало цвета пергамента, и, после того как он
убил второго быка и кончилось швырянье подушками и хлебом, после того как он
приветствовал президента с той же волчьей улыбкой и с тем же презрительным
взглядом и передал через барьер шпагу, чтобы ее вытерли и убрали в футляр, он
зашел в кальехон и оперся о барьер под нашими местами, спрятав голову в руки,
ничего не видя, ничего не слыша, только пересиливая боль. Когда он наконец
поднял голову, он попросил воды. Он сделал несколько глотков, прополоскал рот,
выплюнул воду, взял свой плащ и вернулся на арену.
Публика была против Бельмонте, и потому она была за Ромеро.
Она аплодировала ему с той минуты, как он отделился от барьера и пошел на быка.
Бельмонте тоже следил за Ромеро, все время, не подавая виду, украдкой следил за
ним. На Марсьяла он не обращал внимания. Все, что мог сделать Марсьял, он знал
наперед. Он вернулся на арену для состязания с Марсьялом, считая исход
предрешенным. Он думал, что будет состязаться с Марсьялом и другими корифеями
декадентской школы, и он знал, что его честная работа будет так выгодно
отличаться от лжекрасоты декадентской техники, что одного его появления на
арене окажется достаточно. Ромеро испортил ему первый выход. Ромеро делал
постоянно, делал плавно, спокойно и красиво все то, что Бельмонте теперь лишь
изредка мог заставить себя сделать. Публика чувствовала это, даже туристы из
Биаррица, даже американский посол и тот под конец понял. На такое состязание
Бельмонте не пошел бы, потому что оно могло кончиться только тяжелой раной или
смертью. Бельмонте утратил прежнюю силу. Он уже не испытывал минуты величайшего
подъема на арене. Он не был уверен, что такие минуты вообще возможны. Все стало
другим, и жизнь теперь только изредка вспыхивала в нем. И сейчас в его работе
бывали проблески прежнего величия, но они не имели цены, потому что он учел их
заранее, когда, выйдя из автомобиля и облокотившись на забор, выбирал быков
полегче из стада своего друга, хозяина ганадерии. И потому он имел дело с двумя
некрупными покладистыми быками, почти без рогов, и если он порою чувствовал,
что к нему возвращается величие — только малая частица его сквозь ни на миг не
отпускавшую боль, — это было величие учтенное, запроданное, и он не испытывал
удовлетворения. Он еще мог быть великим, но от сознания этого бой быков уже не
становился, как прежде, счастьем.
В Педро Ромеро было величие. Он любил бой, и я видел, что он
любит быков, и видел, что он любит Брет. Весь день, если только это зависело от
него, он работал напротив нас. Ни разу он не взглянул на нее. Поэтому он
работал лучше, и работал хорошо не только для нее, но и для себя. Оттого, что
он не взглядывал на нее, ища одобрения, он внутренне делал все для себя, и это
придавало ему силы, и вместе с тем он делал все и для нее. Но он делал это так,
что это не было ему во вред. Напротив, именно потому он весь тот день так
хорошо работал.
