Мама закончила учебу, когда мне было чуть больше двух лет. У нее специальность — немецкий и английский язык. Ее распределили сначала в школу, но директор не могла обеспечить ее квартирой — ей была положена жилплощадь как молодому специалисту и как матери-одиночке. И ее направили в научно-исследовательский институт переводчиком. Институт хорошо финансировали, и маме сразу выделили двушку. В общем, жизнь стала налаживаться, я подрос и пошел учиться, а когда мне было девять лет, мама встретила Клауса.
Она рассказывала мне, как это случилось: Клаус приехал из Германии в составе делегации от немецкого предприятия, которое заказывало расчеты в мамином институте. Раньше такие делегации обслуживали только «проверенные» люди, но разразилась эпидемия гриппа, все «проверенные» слегли, и маме пришлось сопровождать немецких друзей. Именно тогда они с Клаусом и познакомились.
Когда он впервые пришел к нам в гости, я закрылся в своей комнате — мать никогда никого не приглашала домой. Мужчин, я имею в виду. Мы всегда жили вдвоем, и я считал, что так и нужно. Глупый был, не понимал, как ей тяжело одной — она была молодая, красивая и очень одинокая. В общем, Клаус пришел один раз, потом второй... сами понимаете. Почти год оформляли выезд, потом поехали.
Знаете, что меня больше всего поразило, когда я оказался в Германии? Не заваленные товарами прилавки, не чистота на улицах, а то, что люди там улыбались друг другу. Никто не скандалит, не сморкается на землю, не валяются пьяные... в общем, это был совсем другой мир. И этот мир принял меня, как принял и Клаус. У них с мамой не родилось общих детей — что-то там у Клауса было не так, а потому он усыновил меня и дал мне свою фамилию. Тогда только я понял, что это значит — иметь отца. Ранее я боялся мужчин — видел, как отцы моих сверстников ведут себя: тот алкаш, тот придурок, всех достает, а тот вообще — недоразумение какое-то... ну, вы понимаете, о чем я. Менталитет местных мужиков с того времени поменялся только в худшую сторону. А Клаус был другим. Он возил нас в Пратер — такой парк, как Диснейленд, только по-немецки. Он играл со мной в футбол, брал меня на рыбалку, он... Он сделал нас с мамой счастливыми. Они прожили вместе двадцать три года, и все эти годы ее лицо светилось от счастья. А потом мама заболела, и ничего не помогло. Саркома — и быстрая смерть.
— Когда?
— Два года назад. Я до сих пор не могу с этим смириться! Понимаете, как снег на голову, только что была здоровая, веселая, ездили отдыхать на Комо, а приехали — и через два месяца ее не стало. Отец все сделал, но доктора только руками разводили — поздно. Так мы остались одни, после ее смерти отец просто свалился. Лежал, отвернувшись к стене, никого не хотел видеть, перестал есть, замкнулся в себе. Каждый день ездил на кладбище. Иногда, приехав с работы, я не находил его дома. Но я знал, где искать — ехал на кладбище, а он сидит там, совсем один, темно и холодно, а ему все безразлично. Они были словно одно целое, а тут такая беда! Забираю его с кладбища, а он шепчет: «Ей холодно здесь одной, холодно и страшно, Андрей, мы должны быть рядом...» Вы можете себе представить?! Все закончилось тем, что я положил его в клинику, а сам занялся делами. В клинике он пробыл месяц, а когда вышел оттуда, я его не узнал. Седой, с погасшим взглядом... он вернулся к делам, но не к жизни. Иногда я заставал его за просмотром домашней видеотеки. Он постоянно снимал нас — меня и маму, и в то последнее лето в Италии тоже снимал. Так мы и жили. Я уже стал думать: вот если бы он встретил женщину, которая смогла бы как-то утешить его, вернуть к жизни... А год назад появилась Анна.
— Кто?
— Анна. Они с отцом встретились на каком-то банкете. Я глазам своим не поверил, когда увидел: словно фотография ожила, где мама еще совсем молодая. Собственно, Анна ненамного меня старше, всего на пять лет, но когда отец ее увидел...
Он снова стал похож на себя — только все как-то виновато косился в мою сторону, потом решился и сказал: «Ты мой сын, и мой наследник, и самый родной мне человек. И если ты скажешь, что не хочешь, чтобы я встречался с Анной, я все оборву». И что я должен был ответить? Они поженились, Анна переехала в наш дом. Я жил в одном крыле, они с отцом — в другом. Честно говоря, Анна мне не нравилась. Я все думал — зачем ей, молодой женщине, брак с мужчиной, который настолько старше ее? Но отец казался таким счастливым, что я держал свои мысли при себе. Хотя были моменты, когда Анна вела себя странно, но я думал, что просто ревную к ней отца, и сам себя ругал за предвзятость, а где-то с месяц назад отец сказал, что сделал ошибку и подает на развод. Собственно, это все. Анна больше не имеет отношения к этой истории. Дальше все было просто. Мы приехали сюда по делам, остановились в отеле, заказали обед в номер. В дверь постучали, я пошел открывать. Я помню официанта, потом что-то укололо меня в шею — и все, больше я ничего не помню.
— То есть как это — ничего не помнишь? Ты же должен знать, где был целую неделю и кто тебя так обработал.
— Да, это я помню. Подвал в большом доме, какие-то люди требуют, чтоб я подписал что-то, суют в пальцы ручку, но у меня есть один полезный рефлекс: я не подпишу ни одной бумажки, предварительно не прочитав ее. А читать я не мог.
— И это все?! — Вот на что годятся мужчины? Его едва не убили, а он ничего не может вспомнить! — Ты хотя бы их лица помнишь?
— Может быть... Я помню больше их голоса. И еще. У одного постоянно звонил сотовый, да так противно — играл «Интернационал», представляете?
— А дальше что?
— А дальше меня запихнули в багажник и куда-то повезли, потом машина подпрыгнула на ухабе, багажник открылся. И я этим воспользовался, перебросил ноги, потом остальное... упал и покатился.
— И прямо мне под ноги.
— Да. А еще я помню, как обнимал женщину, ее тело было горячее и упругое и пахло так, что я едва не...
— Едва доской не накрылся. Тоже мне, эротические воспоминания. Надо было им кое-что тебе отрезать.
— Нет! Лучше смерть! — воскликнул Андрей.
— Ты прав, дружище. Это... совсем уже, — согласился Рыжий.
— Вот в этом вы все, вам ваш отросток важнее судеб мирового пролетариата.
— Зря ты, Лизка, так легко к этому относишься. — Рыжий сдержанно улыбается, оценив мою шутку. — Послушай, что у нас вчера было. Под утро привезли на «Скорой» парня двадцати лет от роду. Глаза выпучены, морда синюшная, за причинное место держится и орет: «Не трогайте, гады, не подходите, живым не дамся!» Ну, мы то да се, девочки в приемном покое всего нагляделись, так что не реагируют уже, а я спрашиваю врача «Скорой», в чем, собственно, дело? А она, сучка, стоит и ржет. Говорит, занимался парень глупостями, надел на член стальное колечко. А орган взял и среагировал на раздражитель — он порнографию смотрел в Интернете. Короче, парень и так и сяк, и член не падает, и колечко давит — и больно, и приятно. А потом стало только больно. А чем ты это колечко распилишь? Он и решил, что отрежут святое. Кусок, по крайней мере. Вот и визжал, как дурной. Мы, конечно, сталь распилили, а парня в палату отправили... только вот смех смехом, но как подумаю — а если бы мне так! — мороз по коже...
