— Скажите, а где можно найти профессора Евсеева?
— Он давно умер, а вот профессор Чабанчук — тот, которого когда-то выжил Климковский, жив и работает в металлургическом институте, возглавляет кафедру. Вы уже уходите?
— Да. Большое вам спасибо.
— Вот, возьмите, моя визитка. Если понадобится помощь — обращайтесь смело. А будет время — дайте о себе знать.
— Спасибо.
Мы выходим на улицу. Солнечно, осень какая-то идиотская: то морось, то солнце в пол неба...
— Какие у меня милые родственнички, оказывается!
— Лиза, я думаю, тебе ужасно повезло в жизни.
— А то! Да самый последний бомж считался бы отъявленным счастливчиком по сравнению со мной, останься я в этой семейке!
— Давай поедем в металлургический институт, это недалеко отсюда.
Профессор Чабанчук — маленький, улыбчивый, совсем не похожий на степенного ученого, и только большие серые глаза, внимательные и задумчивые, и высокий лоб под седым, все еще густым чубом выдают в нем личность незаурядную.
— Климковский! — он сердито фыркает. — Как не помнить! А вам этот придурок зачем понадобился?
— Думаем написать ряд статей о вашем тогдашнем институте. — Рыжий решил сам вести разговор. — А о вас нам сказала Валентина Дмитриевна.
— А, Валечка! Помню ее, милая девушка... хотя уже, наверное, солидная дама — лет-то прошло немало. Идемте ко мне в кабинет, там и поговорим.
Кабинет у него небольшой и светлый, с цветами на шкафах и подоконниках. Мы усаживаемся в просторные кресла, профессор устраивается за столом. Ему, наверное, не слишком хочется вспоминать свои давние неприятности, и в другое время я бы не стала беспокоить его, но нужда у меня сейчас крайняя.
— Что именно вы хотите знать?
— Просто расскажите о Климковском все, что вам известно.
— Я был тогда молод — знаете, шестидесятые годы, «оттепель»... Мы верили, что страшные времена уже позади. Конечно, все знали, кем в свое время был Климковский, да он этого и не скрывал, гордился даже. Потом «оттепель» закончилась, но мы-то думали, все в прошлом, ну, бегает по институту кретин, собирает окурки, чтобы знать, кто какие сигареты курит. Ну, орет, что шариковые ручки — диверсия Запада, но у нас постоянно против чего-то боролись — когда-то и елку наряжать считалось признаком классового врага, а потом — то узкие штаны стилягам дружинники резали да брили им головы наголо в опорных Пунктах, — но и это прошло... Мы, молодые, смеялись над Климковским, считали его обломком позорного прошлого. А напрасно... я на своей шкуре ощутил, насколько напрасно.
Я тогда заведовал одной из лабораторий. Только-только защитил кандидатскую, разрабатывал новые технологии плавки металла. Руководил институтом профессор Евсеев — ученый с мировым именем, очень интеллигентный, настоящий — я до сих пор горжусь, что имел счастье учиться у него... Профессор советовал мне избегать Климковского, но я думал, что это в нем сидит страх, оставшийся с тридцатых. Я уже потом понял, что это не страх, а опыт и мудрость, он лучше моего понимал, что происходит. Я не послушал своего учителя, за что и поплатился впоследствии. Вот такие дела, ребята.
В середине семидесятых мы начали сотрудничать с несколькими научно-техническими институтами Польши и Демократической Германии. Климковский пеной исходил, орал, что это провокация, что немцам нельзя показывать результаты наших исследований. Чего он только не делал, всего и не упомнишь. Мы привыкли к его выходкам, поэтому не обращали внимания. А потом в Варшаве я познакомился с немецким ученым Клаусом Вернером. Мы были ровесниками, разрабатывали одну тему, наши интересы совпадали, и скоро научные споры уступили место дружеским беседам. Я неплохо знаю немецкий, так что языкового барьера не существовало изначально. Клаус был всесторонне образован, и от него я узнал о некоторых культурных аспектах, которые у нас были под запретом. Я написал ему несколько писем, он ответил. Я хотел, чтобы Клаус приехал в наш институт, рассказал о нем профессору Евсееву, ему эта идея показалась интересной — сотрудничество с немецкими коллегами могло быть полезным для науки. И надо же было такому случиться, что я сообщил о нашей переписке коллеге на работе, а разговор подслушала Ольга Андреевна Глинковская. Она всегда подслушивала, да... А через несколько дней ко мне пришел сам Глинковский — принялся говорить, что я веду себя легкомысленно и могу попасть в неприятности, если немедленно не прекращу клеветать на советский строй и выдавать врагу стратегические секреты. Слово за слово, и сцепились мы с ним намертво, я доказывал ему, что во всем мире люди живут совсем не так, как у нас — и дефициты припомнил, и диссидентов... В общем, ссора вышла громкая и некрасивая. И так уж совпало, что через неделю в газетах была статья об одном поэте, который, дескать, предал страну и уехал на Запад. Климковский составил осуждающее письмо от имени коллектива нашего института и носил его по лабораториям, а сотрудники подписывали. Я же не стал. Снова вспыхнула ссора, и я прямо спросил его, отчего же, раз все так радужно, человек решился уехать? Может, не стоит закрывать глаза на проблемы и прикрываться лозунгами?
В общем, на следующий день меня вызвали в КГБ. В институт я больше не вернулся, четыре года провел в Казахстане, в крохотном городке преподавал физику в школе. Мне показали несколько отчетов Климковского — о моем подозрительном поведении, о курении американских сигарет, о восхвалении западного образа жизни, да много чего там было, и хуже всего — мелочи, на которые ни один нормальный человек и внимания не обратит, оказались тщательно задокументированы и все вместе стали гвоздями в мой гроб — на фоне моего отказа подписать то злополучное письмо и переписки с Клаусом. Письма Клауса изъяли, искали намеки на шпионаж, но не нашли.
— Вы еще легко отделались.
— Я знаю. Если бы хотели, то нашли бы. А на поселении я встретил бывшего политзаключенного, и он объяснил, что мне просто попался хороший следователь, который спас мою шкуру.
— Вы помните имя этого следователя?
— Да, еще бы. Позже, когда Союз распался, я нашел его. Мы до сих пор общаемся. Это полковник Корбут Семен Васильевич, замечательный человек.
Корбут. Где-то я встречала эту фамилию, конечно же! В документах, собранных Стариком, был запрос на разрешение изменить данные воспитанницы Климковской. На имя майора Корбута. И подпись размашистая в уголке запроса: «Отказать».
— А вы не могли бы дать нам его координаты?
— Я сейчас позвоню ему, подождите. Если он согласится с вами встретиться, охотно дам вам его адрес.
Такие люди, как Семен Васильевич Корбут, встречаются очень редко. Это особая порода — весь он небольшой, аккуратный, даже дома одет в серый отглаженный костюм и белую рубашку. У него небольшая квартира, в которой все сверкает чистотой. И сам хозяин — с морщинистым, чисто выбритым лицом, с густым, коротко стриженным ежиком седых волос — кажется частью квартиры. И представить его рассерженным или выведенным из равновесия просто невозможно. Темные внимательные глаза смотрят приветливо и немного вопросительно.
