Время у нас есть. Чтобы не обижать старого мастера, мы усаживаемся на продавленный диванчик, обитый красным, совершенно вытертым бархатом. Собственно, а почему бы и нет? Правда, мое лицо на фото почему-то обычно расплывается, как у лягушки, бровей и вовсе не видно, о волосах молчу, но сфотографируюсь, так и быть. Старику будет приятно.
— Может, не придется нам больше повидаться. Я уже старый, сколько мне осталось? Да я не в претензии. А вы посмотрите на снимок и скажете: фотографировал нас старик Янкин, да. И меня вспомните. А не вспомните — так снимок останется на память. Кто мы — без памяти? Вон, за окном, беспамятные бегают, вчерашний день ищут, а деньги, скажу я вам, еще не все счастье. Надо, чтобы люди тебя добрым словом вспоминали, да!
Он говорит и говорит, словно боится, что мы не станем слушать, а тем временем устанавливает свет, крутит нас в разные стороны, он похож на паучка в своей серой суконной куртке, седой и приветливый. И мне почему-то жаль его, он чем-то напоминает нашего Старика.
Через час мы покидаем ателье, и мастер сердечно прощается с нами. Мы никогда больше не увидимся, но я знаю: когда он уйдет, мир потеряет что-то важное. Может быть, часть своей доброты? И старые фотографии, любовно собранные в альбомы.
На удивление, мы с Рыжим получились отлично. Фотограф не соврал, он настоящий художник.
Он отдал нам и негатив, и несколько отличных снимков. И я впервые сама себе нравлюсь на фото, хоть я из когорты нефотогеничных. А может, я просто по-другому вижу себя, а камера права? Тогда почему камера старого фотографа увидела меня моими глазами? Или это он сам увидел во мне то, что других не интересовало? Он говорил, что фотографирует не лицо, а суть человека.
— И куда теперь? — Рыжий устал, я вижу. Да и я устала.
— У нас есть еще сутки, оплаченные в этой квартире. Давай поспим, а завтра поищем Оксану Вольскую.
— Что нам это даст?
— Не знаю, но пренебрегать такой возможностью не стоит. Пора вытащить из шкафа все до единого старые скелеты — провести генеральную уборку типа.
— А если она умерла?
— Умерла так умерла. Придумаю что-нибудь еще. Леха был прав, ничто не проходит бесследно, а преступлений в этом деле — пруд пруди. Позвони в больницу, узнай, как там Стас.
Рыжий берется за телефон, а я ныряю в душ. Черт подери, изобретение мыла — самое важное изобретение человечества, важнее, чем порох. А тому, кто придумал шампунь, я бы памятник поставила. Ну, или Нобелевскую премию дала.
— Лиза, что ты делаешь? — Все-таки Рыжий изрядный зануда. Ну разве он не слышит, как гудит фен?
— Рыбу продаю.
— Хватит валять дурака. Я дозвонился в больницу, час назад Стас пришел в себя. Надо ехать к нему, заплатить, ну и поговорить с ним, если можно.
— Я уже скоро, подожди.
Я переодеваюсь и выхожу. Чтобы снять усталость, мне иногда достаточно просто смыть с себя микробов.
— Смотри, какой туман, давай вызовем такси.
— Потихоньку доедем, в такси грязно.
Он понимает меня, мой Рыжий. Понимает, как никто другой, и мне уютно рядом с ним. Может, нам и правда стоит пожениться? Собственно, почему бы и нет? Он мне нравится. Нет, конечно, это не то, что со Стасом, но зато более спокойно и надежно. И в последнее время меня беспокоит мысль, что он найдет себе кого-нибудь. Я выцарапаю ей глаза. Так, стоп. Я что, ревную Рыжего? Похоже на то.
Вот и больница. В прошлый раз я запомнила только длинный коридор и слабеющие пальцы Стаса в моей ладони. И если он не сыграл в ящик тогда, то сделать это сейчас будет просто свинством с его стороны.
— Он в боксе, — медсестра начинает вокруг Рыжего брачный танец. — К нему нельзя, но для своих коллег сделаем исключение.
— Спасибо. Нам очень надо его увидеть.
Стас лежит среди трубок и попискивающих аппаратов. Я и половины из них не знаю, а Рыжий, конечно, в курсе.
— Если б еще рентгенограммы увидеть... и результаты анализов... — Рыжий мечтательно бормочет, рассматривая показания приборов.
В бокс заходит молодой доктор с суровым выражением лица. Он готов выгнать нас со своей территории, но через минуту они с Рыжим заводят длинный скучный разговор, который, похоже, страшно радует их обоих. Родственные души, ага.
Я смотрю на пожелтевшее лицо Стаса. Ничего, красавчик, поправишься — и поедем к морю втроем. Я уже не сержусь на тебя. Все в прошлом, мы есть друг у друга, и это главное. Я рада, что ты остался с нами. Честно, рада.
— Лиза...
Он смотрит на меня своими темными глазами, от которых когда-то я сходила с ума.
— Ты пришла.
— Молчи, Стасик, не то док нас прогонит.
— Я... не умер, ты просила...
— Я знала, что ты не умрешь.
— Остапов...
— Сукин сын твой Остапов!
— Лиза, он... на твоей стороне, клянусь! Когда-то Леха вытащил меня из передряги... он из специального подразделения... он...
«Ты можешь всего и не знать. Скорее всего, он обманул тебя, — думаю я. — Какая разница, ты просто живи, а там разберемся, что к чему. И с Остаповым тоже разберемся».
— Ладно, милый, не волнуйся.
— Нет, Лиза, ты... не знаешь... Это все Анна, она хочет...
Какой-то прибор тревожно запищал, и нас без церемоний вытолкали в коридор. Ничего, Стасик, все будет хорошо. Я верю в то, что бог милосерден ко мне — за меня молилась моя мать.
— Что говорит врач? — спрашиваю, хотя, мне кажется, что Стас идет на поправку.
— У него прострелены легкие, а вот сердце не задето. Его счастье, что он никогда не курил. Операция прошла успешно, но такие ранения, как правило, смертельны. Стас выжил только благодаря промыслу божьему, не иначе. Подробности операции тебе ни к чему, а этот парень — отличный хирург, — говорит Рыжий.
— Такой, как ты?
— Лучше. Может, потому Стас и выжил. С такими ранениями редко довозят до больницы живыми. Его счастье, что мы рядом оказались и привезли его сюда.
— Завтра еще придем к нему.
Завтра мы найдем Оксану Вольскую, если она жива, и расспросим у нее насчет Носика. Мне любопытно взглянуть на свою биологическую бабушку. Не знаю, скажу ли я ей о себе. Наверное, нет, ей и так, судя по всему, досталось от жизни, зачем добавлять горечи рассказом о том, как страшно прожила свою короткую жизнь ее старшая дочь и какой сволочью оказалась младшая? Этого уже не исправить.
Мы выходим в туман. Совсем скоро будет зима и Новый год. Я ненавижу этот праздник, когда желания не сбываются, а надежды мрут, как мухи. Я всегда ждала, что мое желание исполнится — тогда, в детстве, — а теперь знаю, что оно исполниться не могло в принципе. У моей жизни оказалось двойное дно, о котором я не имела ни малейшего представления. Но знание этого не принесло мне ничего, кроме разочарования и горя.
