Когда мы подошли к антилопе, лежавшей на боку,
сердце ее все еще сильно билось, хотя, судя по всему, она была мертва. Друпи не
захватил охотничьего ножа, у меня же был с собой только перочинный ножик. Я
нащупал сердце около передней ноги, чувствуя, как оно трепещет под шкурой,
всадил туда лезвие ножа, но он оказался слишком коротким и только слегка
оттолкнул сердце. Я ощущал под пальцами горячий и упругий комок, в который
уперлось лезвие, повернул нож, ощупью перерезал артерию, и горячая кровь
заструилась по моей руке. Затем я начал потрошить антилопу перочинным ножом,
все еще стараясь произвести впечатление на Друпи, аккуратно извлек печень и,
отделив желчный пузырь, положил печень на траву, а рядом с ней почки.
Друпи попросил у меня нож. Теперь и он захотел
показать себя. Он искусно вскрыл и вывернул наизнанку желудок, выбросил из него
траву, хорошенько встряхнул, затем положил туда печень и почки и, срезав ножом
прутик с дерева, под которым лежала антилопа, скрепил им желудок, так что
получился удобный мешочек. Затем вырезал палку, подвесил на нее мешочек и
перекинул палку через плечо – точно так во времена моего детства носили свои
пожитки в носовом платке американские бродяги, изображенные на рекламе
мозольного пластыря «Блю Джей». Это был отличный способ, и я уже предвкушал,
как покажу его когда-нибудь Джону Стейбу в Вайоминге, а он будет улыбаться, как
всегда, стесняясь своей глухоты (когда раздавался рев быка, в Джона приходилось
швырять камешками, чтобы он остановился), и обязательно скажет: «Ей-богу, Эрнест,
это здорово!»
Друпи передал мне палку, скинул кусок материи,
заменявшей ему одежду, обвязал им тушу антилопы и взвалил ее себе на спину. Я
хотел помочь ему и знаками предложил срезать сук, подвесить на него антилопу и
нести тушу вдвоем, но Друпи отказался. Так мы и шли, – я с мешочком из
антилопьего желудка на плече и с ружьем за спиной, а Друпи, весь потный,
впереди, шатаясь под тяжестью туши. Я уговаривал его подвесить антилопу на
дерево и потом прислать за нею носильщиков. Мы положили было тушу в развилину
старого дерева, но Друпи, сообразив, что я готов уйти и бросить добычу только
из страха, как бы он не надорвался, снова взвалил ношу на плечи, и мы поплелись
к лагерю, где бои, сидевшие вокруг костра, встретили нас дружным хохотом при
виде мешочка, болтавшегося у меня за спиной.
Вот такая охота была мне по душе! Пешеходные
прогулки вместо поездок в автомобиле, неровная, труднопроходимая местность
вместо гладких равнин – что может быть чудеснее! Я перенес тяжелую болезнь и
теперь с наслаждением ощущал, как силы мои восстанавливаются с каждым днем. За
время болезни я очень исхудал, изголодался по мясу, а теперь мог есть все без
разбору. Каждый день под горячими лучами солнца я обливался потом, теряя таким
путем всю жидкость, которую вечером, у костра, выпивал в обществе друзей, а в
жаркую дневную пору я лежал с книгой в тени, овеваемый ветерком, радуясь, что
не нужно ничего писать и в четыре часа мы снова пойдем на охоту. Я даже писем
никому не писал. Единственный человек – не считая детей, – который мне
по-настоящему дорог, был здесь со мной, и мне не хотелось делиться
впечатлениями этой чудесной жизни с теми, кто был где-то далеко; хотелось
просто жить, радоваться, испытывать блаженную усталость. Я гордился меткостью
своей стрельбы, верил в себя, и мне было так хорошо и легко, – право же,
переживать все это самому куда приятнее, чем знать об этом только понаслышке.
В начале четвертого мы тронулись в путь, чтобы
к четырем добраться до холма. Но было уже почти пять, когда мы наконец увидели
первого носорога: неуклюже покачиваясь на своих коротких ногах, он перевалил
через гребень холма почти там же, где мы увидели его накануне, и скрылся в лесу
неподалеку от того места, где вчера у нас на глазах дрались два носорога.
Спустившись с холма, мы пересекли заросшую лощину и двинулись по крутому
горному склону к акации с желтыми цветами, служившей нам ориентиром.
Борясь с ветром, я старался идти как можно
медленнее, не теряя из виду дерева, и заткнул носовой платок под шляпу, чтобы
пот не заливал очки. Я знал, что, быть может, через секунду придется стрелять,
и нарочно шел медленно, чтобы не вызвать сердцебиения. На охоте по крупному
зверю, если охотник умеет стрелять и видит, куда стрелять, не может быть
промаха, разве что стрелок запыхался от бега, либо только что вскарабкался на
крутой склон, либо очки его разбились или запотели, а у него не нашлось тряпки
или бумаги, чтобы их протереть. Очки вообще доставляли мне кучу хлопот, и я
носил при себе четыре носовых платка, перекладывая их из одного кармана в
другой, когда они намокали от пота.
Мы осторожно приблизились к акации с желтыми
цветами, словно к выводку перепелок, перед которым собака сделала стойку.
Однако носорога там уже не оказалось. Мы обшарили всю опушку, видели множество
следов и свежего помета, а носорога не было. Солнце уже садилось, начинало
смеркаться, а мы все бродили по лесистому склону в надежде встретить зверя на
какой-нибудь прогалине. Когда в темноте стрелять стало почти невозможно, Друпи
вдруг остановился и припал к земле. Опустив голову, он рукой указывал куда-то
вперед. Мы подползли к нему и увидели двух носорогов, большого и
маленького, – они стояли по грудь в кустарнике, отделенные от нас
небольшой долиной.
– Самка с детенышем, – прошептал Старик. –
Стрелять нельзя. Дайте-ка мне разглядеть ее por. – И он взял у М`Кола
бинокль.
– Видит она нас? – спросила Мама.
– Нет.
– Далеко до них?
– Шагов пятьсот.
– Боже, какая крупная! – сказал я
шепотом.
– Да, крупная самка, – подтвердил
Старик в радостном возбуждении. – Интересно, куда девался самец? Слишком
темно, стрелять можно, только если столкнемся нос к носу.
Носороги, повернувшись к нам задом, мирно
щипали траву. Мне кажется, эти животные никогда не ходят. Они либо бегут, либо
стоят на месте.
– Отчего они такие красные? –
спросила Мама.
– Вывалялись в глине, – пояснил
Старик. – Надо торопиться, пока еще не совсем стемнело.
Солнце уже село, когда мы выбрались из леса и
увидели внизу тот холм, откуда накануне наблюдали за носорогами в бинокль.
Вместо того чтобы спуститься, пересечь лощину и выйти к лагерю прежней дорогой,
нам неожиданно взбрело в голову пройти лесной опушкой прямо по горному склону.
И вот в темноте, придерживаясь намеченного пути, мы двинулись через глубокие
предательские ущелья, издали похожие на рощицы, скользили, цеплялись за лианы,
спотыкались, карабкались и снова скользили все ниже и ниже, потом опять с
невероятными усилиями взбирались по круче, а лес был полон ночных шорохов,
слышалось рычание леопарда, который охотился на бабуинов; я боялся змей и со
страхом прикасался в темноте к каждому подозрительному корню или ветке.
