– Да, подлые твари! – согласился
Старик. – Не по вкусу мне охота на солонцах. Куду вовсе не так уж хитры,
как нам кажется. Но вы охотитесь на них там, где они всегда настороже: ведь их
стреляют на солонцах, с тех пор как эти солонцы существуют.
– Это мне и любо, – ответил
я. – Я готов охотиться здесь хоть целый месяц. Что может быть лучше
засады? Не надо бегать, потеть. Сидишь себе, ловишь мух да скармливаешь их
муравьиным львам. Благодать! Только вот время…
– В том-то и беда. Времени мало.
– Так вот, – говорил между тем
Кандиский моей жене, – вы непременно должны посмотреть эти большие
«нгомы», пляски на празднествах туземцев. Это самые настоящие национальные
танцы.
– Послушайте, – сказал я Старику. –
Второй солонец, где я был вчера вечером, – самый надежный, только уж очень
близко от этой вонючей дороги…
– Если верить следопытам, туда ходят одни
мелкие куду. И потом – это слишком далеко. Восемьдесят миль в оба конца.
– Знаю. Но ведь мы видели там следы
четырех крупных самцов. Уверяю вас, если бы не вчерашний грузовик… А не засесть
ли мне там сегодня с вечера? Просижу всю ночь и утро, а потом плюну на этот
солонец. Там побывал еще и огромный носорог. Во всяком случае, следы мы видели
огромные.
– Ну что ж, – согласился
Старик. – Может, заодно убьете и носорога. – Старик ненавидел всякое
бессмысленное убийство – и убийство, совершаемое между прочим, ради эффекта, и
убийство ради убийства, – мирясь с ним лишь тогда, когда страсть охотника
сильнее отвращения к смерти или охотник этот стремится завоевать пальму
первенства. И я видел, что он предлагает мне убить носорога только для того,
чтобы сделать мне приятное.
– Я не стану убивать его, разве что он
окажется очень уж хорош, – пообещал я.
– Ладно, убейте шельмеца, –
расщедрился Старик.
– Эх, Старик…
– Да, убейте его. Вам доставит
удовольствие расправиться с ним в одиночку. Рог вы сможете продать, если он вам
не нужен. У вас ведь лицензия еще на одного носорога.
– Ну что? – вмешался
Кандиский. – Разработали план кампании? Сговорились, как перехитрить
бедных зверей?
– Да, – сказал я. – А как ваш
грузовик?
– Грузовик отслужил свое, – ответил
австриец. – И знаете, я даже рад этому. Слишком многое с ним связано.
Грузовик – это все, что осталось от моей «шамбы». Теперь у меня ничего нет, и
жить стало куда проще.
– Что значит «шамба»? – спросила моя
жена. – Уж сколько времени слышу это слово. Но я почему-то стесняюсь
спрашивать, что означают всякие местные слова.
– Шамба – это плантация, – пояснил
Кандиский. – От моей ничего не осталось, кроме грузовика. На нем я
последнее время возил рабочих на шамбу одного индийца. Это очень богатый
индиец, он выращивает сизаль. Я служу у него управляющим. Индийцы, знаете ли,
умеют извлекать прибыль из сизалевых плантаций.
– И вообще из чего угодно, – сказал
Старик.
– Да. Там, где нас неизбежно ждет
неудача, где мы попросту умерли бы с голоду, они наживаются. Но этот индиец
интеллигентный человек. Он меня ценит. Я для него воплощение европейской
организованности. Вот сейчас я организовал набор местных рабочих и еду домой.
Это дело долгое. Надо произвести впечатление. Я три месяца не виделся с семьей.
Зато теперь организация организована. Я мог бы с таким же успехом управиться за
неделю, но впечатление было бы уже не то.
– А где ваша жена? – спросила его
моя жена.
– Она с дочерью ждет меня дома, на
плантации, где я работаю управляющим.
– Она вас очень любит? – спросила
моя жена.
– Наверно, любит, иначе она давным-давно
ушла бы от меня.
– А сколько лет вашей дочери?
– Четырнадцатый год.
– Чудесно иметь дочь.
– Вы даже не представляете себе, до чего
чудесно. Она мне будто вторая жена. Понимаете, моя жена наперед знает все мои
мысли, слова, мнения, все, что я могу сделать, и чего не могу, и на что я
способен, – словом, решительно все. И я тоже знаю о своей жене все. А
теперь в семье есть новое существо, незнакомое и ничего обо мне не знающее,
любящее меня в неведенье и чуждое нам обоим. Такое чудесное существо, свое и в
то же время чужое, благодаря ей все наши разговоры… как бы это сказать? Словно
бы… как это называется… ну, вот у вас… у вас обоих… в общем… будто каждый день
получаешь приправу из томатного кетчупа Хейнца.
– Это прекрасно, – сказал я.
– Книги у нас есть, – сказал
Кандиский. – Покупать новинки мне теперь не по карману, но побеседовать
друг с другом мы всегда можем. Говорить, обмениваться мыслями – это так
интересно. Мы дома все обсуждаем. Решительно все. У нас широкие интересы.
Раньше, когда у меня была шамба, я выписывал «Квершнитт». Это давало нам
чувство причастности, принадлежности к блистательной плеяде людей, сплотившихся
вокруг «Квершнитта», людей, с которыми мы хотели бы общаться, если бы такая
возможность зависела только от нашего желания. Вы-то сами знакомы с этими
людьми? Вы, наверно, с ними встречались?
– Кое с кем встречался, – сказал
я. – С одними в Париже. С другими в Берлине.
Мне не хотелось разбивать иллюзии этого
человека, и я не стал вдаваться в подробности об этих блистательных людях.
– Великолепный народ, – солгал я.
– Как я вам завидую, что вы их знаете, –
сказал Кандиский. – А кто, по-вашему, самый великий писатель Америки?
– Мой муж, – сказала моя жена.
– Нет, это в вас семейная гордость
говорит. А в самом деле, кто? Уж конечно, не Эптон Синклер и не Синклер Льюис.
Кто ваш Томас Манн? Кто ваш Валери?
– У нас нет великих писателей, –
сказал я. – Когда наши хорошие писатели достигают определенного возраста,
с ними что-то происходит. Я мог бы объяснить, что именно, но это длинный
разговор, и вам будет скучно слушать.
– Нет, объясните, очень вас прошу, –
сказал он. – Я обожаю такие разговоры. Это лучшее, что есть в жизни. Когда
работает ум. Это вам не куду убивать.
– Вы еще не услышали от меня ни
слова, – сказал я.
– Но предвкушаю заранее. Выпейте пива, это
развяжет вам язык.
– Он у меня и без того развязан, –
сказал я. – До безобразия развязан. Но вы-то сами почему не пьете?
