Я весь вспотел и, надев плащ, который М`Кола
захватил для меня, а уходя оставил на полянке, поднял воротник. Теперь я все
поглядывал на солнце и беспокоился, что оно зайдет раньше, чем принесут
фотоаппарат и кинокамеру. Но скоро в кустах послышался шум, и я крикнул, давая
знать, где мы. М`Кола отозвался, слышно было, как они разговаривают и
продираются сквозь кусты, а я, перекликаясь о ними, глядел на солнце, которое
было уже у самого горизонта. Наконец я увидел их, крикнул М`Кола: «Живей,
живей!» – и указал на солнце, но у них уже не было сил бежать. Они и так
одолели бегом крутой холм и пробились через густые заросли. Когда я взял
аппарат, открыл диафрагму до предела и навел объектив на куду, солнце освещало
уже только самые верхушки деревьев. Я сделал полдюжины снимков и нацелил
кинокамеру, пока куду перетаскивали на более освещенное место, затем солнце
село, снимать стало невозможно, и я спрятал аппарат в футляр – на этом и
кончились мои обязанности, с темнотой наступило блаженное безделье победителя;
меня заботило только одно – надо, чтобы М`Кола, свежуя голову антилопы, не
обкорнал «воротник».
М`Кола отлично управлялся с ножом, и мне
всегда нравилось глядеть, как он свежует зверя, но сегодня, указав, где сделать
первые надрезы – над копытами, в нижней части груди, почти у самого брюха, и на
холке, – я отошел в сторону, потому что хотел сохранить куду в памяти
таким, каким он предстал передо мной в первое мгновение, и побрел в сумерках ко
второму куду. Когда следом пришли туземцы с фонарем, я подумал, что всегда либо
сам свежевал свою добычу, либо смотрел, как это делают другие, и тем не менее
помнил каждого зверя таким, каким увидел его живого. Значит, одно воспоминание
не заслоняет другого, а сегодня меня просто лень одолела, и я стараюсь
увильнуть от работы.
Я взял фонарь и стал светить М`Кола, пока он
свежевал второго куду, и, невзирая на усталость, любовался, как всегда, его
быстрыми, уверенными, точными движениями до самого конца, когда он, отогнув
«воротник», разрубил хрящ, соединяющий череп с позвоночником, а потом,
ухватившись за рога, отделил голову, с которой тяжело свисала кожа, влажно
поблескивая в свете фонаря, озарявшего окровавленные руки и грязный защитный
френч М`Кола. Вандеробо, Гаррик, Римлянин и его брат остались, чтобы при свете
керосинового фонаря разделать тушу, а М`Кола с головой первого куду, Дед с
головой второго и я с электрической вспышкой и двумя винтовками двинулись к
лагерю.
В темноте Дед упал, и М`Кола засмеялся; потом
шкура, которую он нес на голове, развернулась и покрыла ему лицо так, что он
чуть не задохнулся. Мы с М`Кола расхохотались, и Дед тоже. Потом упал М`Кола, и
смеялись мы с Дедом. Немного погодя я попал одной ногой в какую-то западню и
шлепнулся ничком на землю, а вставая, услышал, как М`Кола фыркает и
захлебывается от смеха, да и Дед тихонько хихикает.
– Что это, комедия Чаплина? –
сердито сказал я по-английски. Но оба они продолжали тихонько посмеиваться у
меня за спиной. Наконец после кошмарного пути через лес мы увидели свой костер,
и М`Кола, казалось, был очень доволен, когда Дед упал, пролезая в темноте
сквозь колючую изгородь. Только когда я посветил ему фонарем, указав пролом в
изгороди, он встал, ругаясь, и с трудом поднял свою ношу – голову куду.
Когда мы подошли к костру и Дед положил череп
куду около хижины, я увидел, что лицо у него в крови. М`Кола, тоже положив свою
ношу, указал на Деда и со смехом затряс головой. Бедный Дед совершенно
обессилел, лицо было все исцарапано, покрыто грязью и кровью, но он благодушно
посмеивался.
– Бвана упал, – проговорил М`Кола и
изобразил, как я повалился на землю. Оба фыркнули.
Я шутливо замахнулся на него и сказал:
– Шенци!
Он снова изобразил, как я падал, но тут
появился Камау. Он вежливо и почтительно пожал мне руку, сказал: «Хорошо,
бвана! Очень хорошо, бвана!» – потом подошел к головам; глаза у него
заблестели, он встал на колени и, поглаживая рога куду, ощупывая уши, затянул
ту же монотонную песню, похожую на вздохи: «Ооо-ооо!», «Иии-иии!» – что и
М`Кола.
Я вошел в палатку и в темноте – фонарь мы
оставили в лесу свежевальщикам – умылся, снял мокрую одежду, затем, порывшись в
рюкзаке, достал пижаму и купальный халат. Выйдя к костру переодетый, я положил
мокрую одежду и башмаки у огня, и Камау развесил все на жердях, а башмаки,
каждый в отдельности, надел на колья, которые воткнул в землю на некотором
расстоянии от огня, чтобы кожа не покоробилась.
Я присел на бачок, прислонясь спиной к дереву,
а Камау принес бутылку и налил мне в кружку виски, я добавил туда воды из фляги
и стал пить, глядя в огонь, ни о чем не думая, в полном блаженстве, чувствуя,
как тепло разливается по телу и под влиянием виски все во мне расправляется,
как расправляют смятую простыню, ложась в постель; Камау тем временем принес
банки с консервами и спросил, что приготовить на ужин. У нас было три банки
особого «рождественского» фарша высшего качества, три банки лососины и три – с
консервированным компотом, а еще много шоколада и коробка рождественского пудинга,
тоже высшего качества. Я велел унести все, недоумевая, зачем Кэйти положил нам
фарш. А пудинг этот мы тщетно искали и не могли найти вот уж целых два месяца.
– Где мясо? – спросил я.
Камау принес толстое жареное филе газели,
которую Старик подстрелил, когда охотился на дальнем солонце, и хлеб.
– А пиво?
Он принес одну из больших литровых бутылок
немецкого пива и откупорил ее.
На бачке было не очень удобно сидеть, поэтому
я разостлал свой плащ около костра, где земля уже подсохла, вытянул ноги и
прислонился спиной к деревянному ящику. Дед поджаривал мясо, насадив его на
прут. Этот отборный кусок он принес, завернув в полу своей тоги. Вскоре один за
другим появились и остальные туземцы с мясом и двумя шкурами; я лежал на земле,
потягивая пиво и глядя в огонь, а они оживленно болтали и жарили на прутьях
мясо. Становилось прохладно, ночь была ясная, пахло жареным мясом, дымом, сырой
кожей от моих башмаков, и ко всему этому присоединялся запах нашего милого
вандеробо, который сидел на корточках неподалеку от меня. Но я еще живо помнил
приятный запах куду, лежавшего в лесной чаще.
Каждый туземец насадил для себя на вертел
большой кусок или несколько маленьких кусочков: они все время поворачивали
прутья и, не переставая болтать, следили, как жарится мясо. Из хижин вышли еще
двое незнакомых мужчин и с ними тот мальчик, которого мы видели днем. Я ел
кусок жареной печени, который снял с одного из вертелов вандеробо-масая, и
недоумевал про себя, куда же девались почки. Печенка была замечательно вкусная.
Я как раз размышлял, стоит ли встать, чтобы взять словарь и спросить насчет
почек, когда М`Кола сказал:
– Пива?
– Что ж, давай.
Он принес бутылку, и я залпом осушил ее до
половины, запивая жареную печенку.
