– Я вообще не пью. Это не на пользу
интеллекту. Это не нужно. Но рассказывайте же. Прошу вас.
– Ну, так вот, – сказал я. – У
нас в Америке были блестящие мастера. Эдгар По – блестящий мастер. Его рассказы
блестящи, великолепно построены – и мертвы. Были у нас и мастера риторики,
которым посчастливилось извлечь из биографий других людей или из своих
путешествий кое-какие сведения о вещах всамделишных, о настоящих вещах, о
китах, например, но все это вязнет в риторике, точно изюм в плум-пудинге.
Бывает, что такие находки существуют сами по себе, без пудинга, тогда
получается хорошая книга. Таков Мелвилл. Но те, кто восхваляет Мелвилла, любят
в нем риторику, а это у него совсем неважно. Такие почитатели вкладывают в его
книгу мистичность, которой там нет.
– Так, – сказал Кандиский. –
Понимаю. Но риторика – это плод работы интеллекта, плод его способности
работать. Риторика – это голубые искры, которыми сыплет динамо-машина.
– Да, бывает. Но бывает и так, что
голубые искры искрами, а что двигает динамо-машина?
– Понятно. Продолжайте.
– Не помню, о чем я говорил.
– Ну, ну! Продолжайте. Не прикидывайтесь
дурачком.
– Вам приходилось когда-нибудь вставать
до рассвета и…
– Каждый день в это время встаю, –
сказал он. – Продолжайте.
– Ну, ладно. Были у нас и другие
писатели. Те писали точно колонисты, изгнанные из Старой Англии, которая
никогда не была им родной, в Англию новую, и эту новую Англию они пытались
здесь создать. Превосходные люди – обладатели узкой, засушенной, безупречной
мудрости унитариев. Литераторы, квакеры, не лишенные чувства юмора.
– Кто же это?
– Эмерсон, Готорн, Уиттьер и компания.
Все наши классики раннего периода, которые не знали, что новая классика не
бывает похожа на ей предшествующую. Она может заимствовать у того, что похуже
ее, у того, что отнюдь не стало классикой. Так поступали все классики.
Некоторые писатели только затем и рождаются, чтобы помочь другому написать одну-единственную
фразу. Но быть производным от предшествовавшей классики или смахивать на нее –
нельзя. Кроме того, все эти писатели, о которых я говорю, были джентльменами
или тщились быть джентльменами. Они были в высшей степени благопристойны. Они
не употребляли слов, которыми люди всегда пользовались и пользуются в своей
речи, слов, которые продолжают жить в языке. В равной мере этих писателей не
заподозришь в том, что у них была плоть. Интеллект был, это верно.
Добропорядочный, сухонький, беспорочный интеллект. Скучный я завел разговор, но
ведь вы сами меня об этом просили.
– Продолжайте…
– В те годы был один писатель, который
считается по-настоящему хорошим, – это Генри Topo. Сказать о нем я ничего
не могу, потому что все еще не удосужился прочесть его книги. Но это ровно
ничего не значит, потому что натуралистов я вообще могу читать только в том
случае, если они придерживаются абсолютной точности и не впадают в
литературщину. Натуралистам следует работать в одиночку, а их открытия должен
обрабатывать кто-нибудь другой. И писателям следует работать в одиночку.
Писатели должны встречаться друг с другом только тогда, когда работа закончена,
но даже при этом условии не слишком часто. Иначе они становятся такими же, как
те их собратья, которые живут в Нью-Йорке. Это черви для наживки, набитые в
бутылку и старающиеся урвать знания и корм от общения друг с другом и с
бутылкой. Роль бутылки может играть либо изобразительное искусство, либо
экономика, а то экономика, возведенная в степень религии. Но те, кто попал в
бутылку, остаются там на всю жизнь. Вне ее они чувствуют себя одинокими. А
одиночество им не по душе. Они боятся быть одинокими в своих верованиях, и ни
одна женщина не полюбит их настолько, чтобы в ней можно было утопить это
чувство одиночества, или слить его с ее одиночеством, или испытать с ней то,
рядом с чем все остальное кажется незначительным.
– Ну, а как же все-таки Topo?
– Надо вам самому прочитать его.
Когда-нибудь, может, и я прочту. «Когда-нибудь» можно сделать почти все, что
хочешь.
– Выпей еще пива, Папа.
– Давай.
– Ну, а про хороших писателей?
– Хорошие писатели – это Генри Джеймс,
Стивен Крейн и Марк Твен. Не обязательно в таком порядке. Для хороших писателей
никаких рангов не существует.
– Марк Твен юморист. А других я что-то не
знаю.
– Вся современная американская литература
вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Гекльберри Финн». Если
будете читать ее, остановитесь на том месте, где негра Джима крадут у
мальчиков. Это и есть настоящий конец. Все остальное – чистейшее шарлатанство.
Но лучшей книги у нас нет. Из нее вышла вся американская литература. До
«Гекльберри Финна» ничего не было. И ничего равноценного с тех пор тоже не
появлялось.
– А те, другие?
– У Крейна есть два замечательных
рассказа: «Шлюпка» и «Голубой отель». «Голубой отель» лучше.
– А что с ним было потом?
– Он умер. И это не удивительно, потому
что он умирал с самого начала.
– А остальные двое?
– Те дожили до преклонного возраста, но
мудрости у них с годами не прибавилось. Не знаю, чего им, собственно, не
хватало. Ведь мы делаем из наших писателей невесть что.
– Не понимаю.
