– Потому что для этого требуется наличие
слишком многих факторов. Во-первых, нужен талант, большой талант. Такой, как у
Киплинга. Потом самодисциплина. Самодисциплина Флобера. Потом нужно иметь ясное
представление о том, какой эта проза может быть, и нужно иметь совесть, такую
же абсолютно неизменную, как метр-эталон в Париже, для того чтобы уберечься от
подделки. Потом от писателя требуется интеллект и бескорыстие, и самое главное
– умение выжить. Попробуйте найти все это в одном лице при том, что это лицо
сможет преодолеть все те влияния, которые тяготеют над писателем. Самое трудное
для него, – ведь времени так мало, – это выжить и довести работу до
конца. Но мне бы хотелось, чтобы у нас был такой писатель и чтобы мы могли
прочесть его книги. Ну как? Поговорим о чем-нибудь другом?
– Нет, мне очень интересно вас слушать.
Я, разумеется, не со всем могу согласиться.
– Ну, разумеется.
– А что, если выпить чего-нибудь
покрепче? – спросил Старик. – Думаю, поможет?
– Нет, вы сначала скажите, что именно,
что конкретно губит писателей.
Мне надоел этот разговор, превращавшийся в
интервью. Ладно, интервью так интервью, и поскорее кончим. Необходимость
облекать в закругленные предложения тьму всего совершенно неуловимого, да еще
до завтрака, это черт знает что.
– Политика, женщины, спиртное, деньги,
честолюбие. И отсутствие политики, женщин, спиртного, денег и
честолюбия, – глубокомысленно проговорил я.
– Теперь действительно все проще
простого, – сказал Старик. – Спиртное. Вот чего я не понимаю. Вот что
всегда казалось мне бессмысленным. По-моему, пить – это слабость характера, и
больше ничего.
– Так завершаешь день. В этом есть много
хорошего. Вам никогда не хотелось сменить свои воззрения?
– Давайте выпьем, – сказал
Старик. – М`Венди!
Старик если и пил перед завтраком, так только
по ошибке, и я понял, что он хочет прийти мне на помощь.
– Давайте все выпьем, – сказал я.
– Я непьющий, – сказал
Кандиский. – Пойду лучше принесу из своего грузовика свежего масла к
завтраку. Оно у меня только что из Кандоа, несоленое. Прекрасное масло. А
вечером угощу вас десертом по-венски. Мой повар научился его готовить.
Он ушел, а моя жена сказала:
– Откуда в тебе столько глубокомыслия? И
что это за женщины? Как это прикажешь понимать?
– Какие женщины?
– Ты говорил про женщин.
– А ну их к черту, – сказал
я. – Это те самые, с которыми путаешься, когда бываешь в подпитии.
– Ах, вот чем ты тогда занимаешься!
– Да не-ет. Я в подпитии ни с кем не
путаюсь.
– Ладно, чего там, – сказал
Старик. – Допьяна никто из нас еще не напивался. Ну и болтун этот тип!
– Когда начинает говорить бвана М`Кумба,
тут не больно разболтаешься.
– Меня схватила словесная
дизентерия, – сказал я.
– А как быть с грузовиком? Сможем мы его
вытянуть, не загубив собственного?
– Отчего же, конечно, сможем, –
сказал Старик. – Когда наш вернется из Хандени.
В то время как мы, сидя под зеленым тентом в
тени развесистого дерева и наслаждаясь прохладным ветром, уплетали свежее масло,
отбивные из газельего мяса с картофельным пюре, зеленую кукурузу и
консервированные фрукты, Кандиский объяснял нам, почему здесь столько
переселенцев из Восточной Индии.
– Видите ли, во время войны сюда были
переброшены индийские войска. Из Индии их пришлось удалить, так как власти
боялись нового мятежа. Ага-хану [2] было обещано, что, поскольку индийцы воевали в
Африке, они получат право свободно селиться здесь и приезжать по делам.
Нарушить обещание уже нельзя, и теперь индийцы почти начисто вытеснили отсюда
европейцев. Они здесь денег не тратят и все отсылают в Индию. Сколотят
капиталец и возвращаются на родину, а вместо них приезжают их бедные
родственники, чтобы продолжать грабить страну.
Старик слушал молча. Он никогда не позволял
себе за столом вступать в спор с гостем.
– Это все ага-хан, – продолжал
Кандиский. – Вы американец. Вы представления не имеете обо всех этих
махинациях.
– Вы воевали под начальством фон
Леттова?[3] – спросил Старик.
– С самого начала и до конца.
– Он был храбрый человек, – заметил
Старик. – Я преклоняюсь перед ним.
– Вы тоже воевали? – спросил
Кандиский.
– Да.
– Ну, а я невысокого мнения о фон
Леттове, – сказал Кандиский. – Да, он сражался, и сражался лучше
других. Когда мы нуждались в хинине, он приказывал отбить медикаменты у
противника. Провиант и снаряжение добывал так же. Но потом он перестал
заботиться о солдатах. После войны я попал в Германию: ездил туда хлопотать о
возмещении убытков. «Вы австриец, – сказали мне. – Обратитесь к
австрийским властям». Я поехал в Австрию. «Зачем же вы воевали? – спросили
меня там. – Нас это не касается. А если завтра вам вздумается поехать на
войну в Китай? Это ваше личное дело. Мы ничем не можем вам помочь».
«Но ведь я пошел на войну из
патриотизма, – возражал я с дурацким упорством. – Я воевал, где было
возможно, потому что я австриец и знаю свой долг». – «Ну что ж, –
ответили мне. – Это похвально. Но мы не можем оплачивать ваши благородные
порывы». Меня долго посылали от одного к другому, но я так ничего и не добился.
Все же я очень люблю Африку: я здесь все потерял, но у меня есть то, чего нет
ни у кого в Европе. Мне здесь все интересно! Туземцы, их язык… У меня много
тетрадей с записями. И, кроме того, я чувствую себя здесь настоящим королем.
Это очень приятно. Просыпаюсь утром, протягиваю ногу, и бой надевает на нее
носок. Потом протягиваю вторую ногу, и он надевает второй носок. Я вылезаю
из-под москитной сетки, и мне тут же подают штаны. Разве это не роскошная
жизнь?
– Да, конечно.
– Когда вы приедете сюда снова, мы станем
путешествовать и изучать жизнь туземцев. И совсем не будем охотиться, разве
только для пропитания. Глядите, я покажу вам один местный танец и спою песню.
