— И кто с меня спросит? Ты, что ли? — презрительно скривился фурункулезный.
— Оставь меня в покое. И будет тебе счастье.
Антону совсем не хотелось идти на обострение конфликта, но он готов был к этому. И хотя ни боксом, ни восточными единоборствами он не занимался, с ним лучше не связываться.
— А ты чо, о моем счастье заботишься? — хохотнул фурункулезный.
— А о моем позаботишься, сладенький? — похабно осклабился длинноносый, и Антон не выдержал.
Этот хам перешел черту, за которую Антон не мог его пропускать при всем своем миролюбии.
В тюрьме люди дерутся не ради победы, здесь бьются, чтобы выжить. «Опущенным» за решеткой жизни нет, поэтому он обязан был сейчас ударить. Не так важно, победит или нет, главное, что ответит на оскорбление. Но все-таки нужно побеждать, а то ведь «бакланы» могут и не остановиться, когда придется лечь на пол под градом ударов…
— Писание читал? — спросил он.
— Чего?
— Если возжелал ближнего, выколи себе глаз…
С этими словами Антон ударил длинноносого пальцем в глаз, причем с такой силой, что палец наполовину вошел под глазное яблоко. Тот даже не пытался сопротивляться, от страха и боли застыл как вкопанный. И его дружки застопорились, с ужасом глядя на палец в глазу.
— Слышь, братан, ты чего? — простонал длинноносый.
— Твои братаны в овраге падаль доедают! Тебе полотенце дать, да?
— Э-э… Не надо…
— Почему не надо? Сейчас твой глаз заверну и дам.
— Слышь, ну, извини!
— На первый раз прощаю…
Антон выдернул палец и оттолкнул от себя длинноносого. Тот со стоном отскочил в дальний угол.
— Кому еще счастья дать? — спросил Антон, глядя на фурункулезного.
— Да пошел ты, псих!
Все дружно отошли от него. Все правильно, конфликт не исчерпан, и еще не известно, что с ним будет дальше.
Но за ночь ничего не произошло, а утром половину камеры развели по «хатам». И длинноносого Кузему с фурункулезным Котовасом увели. Без них дышать стало спокойней.
Две ночи Антон провел на «сборке», но вот, наконец, после бани, выдав комплект тюремного скарба, его препроводили в общую камеру.
Он зашел, вытер ноги о мокрую тряпку, поздоровался, назвался и бросил «скатку» на свободное место, благо, что такие имелись.
— Эй, а разрешение спросить?
Антон стиснул зубы, глядя, как со шконки в дальнем углу поднимается недавний знакомый с фурункулезным лицом. Отличное место у Котоваса, в «блатном углу», значит, хорошо его здесь приняли. Вряд ли он собой что-то представляет, но, может, знакомство какое-то козырное у него здесь.
Арестанты лежали на шконках, и только трое сидели за столом — судя по всему, местный «блаткомитет» во главе со «смотрящим». Суровые люди, молчаливые, на Антона смотрели хмуро, но без угроз и насмешки. Не будь здесь фурункулезного, они бы слова ему не сказали. Серьезные люди сначала присматриваются к новичку, а потом уже решают, какие разговоры с ним вести.
— Я в «блатной угол» не набиваюсь, — исподлобья глянув на фурункулезного, процедил Антон. — Жизнь сама все расставит по местам.
— Жизнь тебя раком поставит… Если Куземе в глаз воткнул, то уже крутой, да? — Котовас остановился, не доходя до Антона, и покосился на блатную троицу, что осталась у него за спиной.
— Чего тебе надо?
— Так, это, а вдруг ты законтаченный? — опять же с оглядкой, глумливо усмехнулся Котовас. — Порядочных людей зафоршмачишь.
— За слова отвечаешь? — хлестко бросил в него Антон.
— Сладкий ты, подозрительно это. Твое счастье, что хата у нас не беспредельная, а то я бы…
— Что ты? — пристально посмотрел на него Антон.
— Брат, скажи ему… — с надеждой посмотрел Котовас на худощавого мужчину с большими глазами на узком лице, но тот лишь пренебрежительно махнул рукой, призывая его отвалить в сторону.
— Ты кто такой? — обратился к Антону широколицый, щекастый мужчина с глубокой морщиной на лбу, на вид лет пятидесяти. Судя по его поведению и манере говорить, он был здесь за «смотрящего».
— Антон я.
— По какому ходу?
— По второму.
— Где мотал?
Антон назвал город и номер колонии, где отбывал срок.
— Когда?
— Шесть лет как откинулся.
— Молодой ты, — удивленно повел бровью широколицый.
— Я в шестнадцать загремел. Два года на «малолетке», потом на «взросляке». Двадцать шесть мне.
— За что мотал?
— За рубль сорок четыре, — ответил Антон, имея в виду номер статьи, по который был осужден. — Четыре рубля на сдачу получил.
— И все отмотал?
— От звонка до звонка… Я в «отрицалове» был, нельзя мне было по-другому…
— Не гонишь? — уважительно глядя на него, спросил «смотрящий».
— Гонят маляву…
— Это само собой… Сейчас за что закрыли?
— Хату выставил… Думал завязать, учиться поступил, да вот не удержался. Карась такой жирный был… Чего говорить, дело прошлое.
— С кем на воле знаешься?
— Говорю же, завязал я, никаких дел. В институте учился. На экономическом. Три курса, а на четвертом погорел…
— А я смотрю, на «ботаника» ты смахиваешь, но слышал, как ты в глаз кому-то заехал…
— Копоть научил.
— Копоть?
— Да, Виктор Андреевич. Мы с ним в «кондее» парились…
— Он сейчас в законе.
— Да? Не знал….
— А я знаю. И его самого знаю… Я ему прогон на тебя сделаю.
— Кастальский моя фамилия. Он должен меня помнить, я ему свою пайку отдавал. Меня на десять суток закрыли, а его два месяца там держали, без пересадок…
— Что, и через матрас не пропускали?
— Говорю же, без пересадок…
Закон не позволял держать зэка в штрафном изоляторе больше пятнадцати суток. Но арестанта можно было выпустить по истечении этого срока, дать провести ночь в общей камере, а потом снова закрыть в «кондее». Это и называлось — «пропустить через матрас».
— Что у вас там за бес на зоне рулил?
— Полковник Кожин. Или просто Шкура… Тяжело было…
— И ты держался?
— Да мне-то что! Мне два месяца оставалось, когда прессовать начали, а Виктору Андреевичу еще три года оставалось. Он потом зону на бунт поднял, но уже без меня…
— Потому и короновали… Значит, Кастальский? А «погремуха»?
— Касталь.
