Он стоял против быка, истекая кровью, никому не позволяя
подойти, пока бык не зашатался и не рухнул на песок. Он стоял один, истекая
кровью, потому что никто из близких не решался подойти к нему после его гневных
слов, пока президент в ответ на крики размахивающих платками зрителей не подал
знак, разрешая отрезать быку оба уха, хвост и копыто. Пробираясь сквозь толпу к
выходу, ведущему в лазарет, я видел, как он стоит, истекая кровью, и ждет,
чтобы ему вручили трофеи. Потом он повернулся, намереваясь обойти арену, ступил
два раза и упал на руки Ферреру и Доминго. Он был в полном сознании, но знал,
что истекает кровью и больше уже ничего сделать не может. Сегодняшний бой
окончен, и нужно готовиться к следующему.
В лазарете доктор Тамамес исследовал рану, удостоверился,
насколько она серьезна, сделал все необходимое, закрыл рану и срочно отправил
Антонио на операцию в Мадрид, в больницу Рубера. За дверью лазарета стоял тот
парень, что спрыгнул на арену в начале боя, и плакал.
Когда мы приехали в больницу, Антонио только успел
проснуться после операции. Рана оказалось глубокой. Рог вошел на шесть дюймов в
мясо левой ягодицы, едва не задев прямую кишку, и прорвал мышцы до седалищного
нерва. Доктор Тамамес сказал мне, что на одну восьмую дюйма правее – и рог
проник бы в кишечник. На одну восьмую глубже – и он задел бы седалищный нерв.
Тамамес открыл рану, вычистил ее, привел все в порядок и зашил, оставив
отверстие для дренажной трубки, снабженной часовым механизмом, который так
громко тикал, что казалось – это стучит метроном.
Антонио уже не раз слышал это тиканье. Сегодняшняя рана была
двенадцатая по счету. Лицо его было серьезно, но глаза улыбались.
– Эрнесто, – сказал он, выговаривая мое имя
по-андалузски – «Айрнехто».
– Очень больно?
– Пока не очень, – ответил он. – Зато после.
– Не разговаривай, – сказал я. – Лежи
спокойно. Маноле говорит, все будет хорошо. Раз уж суждено, лучшего места для
раны не придумаешь. Я все тебе передам, что он мне скажет. А теперь я пойду. Ты
только не волнуйся.
– Когда ты придешь?
– Завтра, когда ты проснешься.
Кармен все время сидела у постели Антонио и держала его за
руку. Она поцеловала его, и он закрыл глаза. Он еще не очнулся по-настоящему,
и, как он говорил, настоящие боли еще не начались.
Кармен вышла вместе со мной из палаты, и я рассказал ей, что
мне говорил Тамамес. Отец ее был матадором. Три ее брата были матадорами, и она
была женой матадора. Красивая, милая, любящая, она не теряла присутствия духа в
минуты любых тревог и опасностей. Самое страшное было позади, теперь ей
предстоял тяжелый труд сиделки. Этот труд ежегодно выпадал ей на долю, с тех
пор как она вышла за Антонио.
– Как же это случилось? – спросила она.
– По глупости. Этого не должно было случиться. Зачем он
становился спиной?
– Скажите ему.
– Он и сам знает. Незачем ему говорить.
– Все-таки скажите ему, Эрнесто.
– Зачем он состязается с Чикуэло? – сказал
я. – Бессмысленно состязаться с тем, что уже стало историей.
– Знаю, – сказала она, и я понимал, что она думает
о том, что очень скоро ее муж будет состязаться с ее любимым братом и это
состязание войдет в историю. Я вспомнил, как три года назад, когда мы обедали у
них, об этом зашел разговор за столом и кто-то сказал, как это было бы
замечательно и сколько бы принесло денег, если бы Луис Мигель вернулся на арену
и выступил mano a mano[1] с Антонио.
– Молчите, – сказала она тогда. – Они убили
бы друг друга.
Билл Дэвис и я оставались в Мадриде до тех пор, пока врач не
сказал, что Антонио вне опасности. Рана действительно начала болеть наутро
после операции, боль все усиливалась, и выносить ее было выше человеческих сил.
Дренажная трубка отсасывала выделения, но сквозь повязку прощупывалась твердая
опухоль. Я терзался, глядя на муки Антонио, и не хотел видеть, как он страдает
и как старается превозмочь боль, не отдаться ей во власть, а она бушевала,
словно штормовой ветер. Если измерять боль по шкале Бофорта, как любят делать в
нашей семье, то она достигла десяти баллов, а пожалуй, и всех двенадцати в тот
день, когда мы ждали Тамамеса, который должен был снять повязку, наложенную
семьдесят два часа тому назад. Только тогда можно узнать, идет ли дело на лад
или нет, – не считая возможных осложнений. Если не началась гангрена и
рана чистая – дело идет на лад, и после такого ранения матадор может выступить
через три недели и даже раньше, в зависимости от силы духа и степени
тренировки.
– Где же он? – спросил Антонио. – Он обещал
прийти в одиннадцать.
– Он на другом этаже, – ответил я.
– Если бы только этот прибор не тикал, – сказал
Антонио. – Я все могу вынести, только не это тиканье.
Раненым матадорам, которые должны как можно скорей выйти на
арену, дают минимальные дозы болеутоляющих средств. Считается, что им вредно
все, что влияет на их реакцию и нервную систему. В американской больнице
Антонио, вероятно, был бы избавлен от боли; ее глушили бы наркотиками. В
Испании просто-напросто считают, что мужчине полагается терпеть боль. Над тем,
не вреднее ли для нервной системы боль, чем лекарство, которое утолило бы ее,
здесь не задумываются.
– Нельзя ли дать ему хоть снотворное? – спросил я
Маноло Тамамеса.
– Я вчера дал ему на ночь порошок, – сказал
Тамамес. – Он матадор, Эрнесто.
Верно – Антонио матадор, а Маноло Тамамес превосходный врач
и преданный друг, но когда своими глазами видишь применение этой теории на
практике, она кажется несколько жестокой.
Антонио просил меня не уходить.
– Тебе хоть немного легче?
– Болит, Эрнесто, очень болит. Может, он хоть трубку
вынет, когда снимет повязку. Как ты думаешь, где он?
– Я сейчас пошлю искать его.
