– Только после полудня, когда вода потеплеет.
– Может быть, холодная вода принесет пользу.
– А может быть, ты застудишь горло.
– Ничего, я не застужу. Пошли купаться.
– Мы пойдем, когда вода нагреется от солнца.
– Ну ладно. Давай погуляем. Расскажи мне, что нового.
Хорошо тебе писалось это время?
– Иногда очень хорошо. Иногда похуже. День на день не
приходится.
– И у меня так. Бывают дни, когда совсем не можешь
писать. Но люди заплатили, чтобы поглядеть на тебя, вот и стараешься изо всех
сил.
– В последнее время ты неплохо писал.
– Да. Но ты понимаешь, о чем я говорю. И у тебя бывают
дни, когда нет этого самого.
– Да. Но я все-таки что-то выжимаю из себя. Заставляю
работать мозги.
– И я так. Но как чудесно, когда пишешь по-настоящему.
Лучше всего на свете.
Он очень любил называть свою работу писательством.
Мы обычно говорили о многом и разном: о место художника в
мире, о технике мастерства и профессиональных секретах, о финансах, иногда о
политике и экономике. Случалось нам говорить и о женщинах, даже часто
случалось, о том, что мы должны быть примерными мужьями, и еще мы иногда
говорили о чужих женщинах, не наших, и о своих повседневных житейских делах и
заботах. Мы разговаривали все лето и всю осень, по пути с корриды на корриду, и
за обеденным столом, и в любое время, когда Антонио отдыхал или поправлялся
после раны. Мы придумали с ним веселую игру: оценивать людей с первого взгляда,
как быков, привезенных для боя. Но это все было позже.
В тот первый день в «Консуле» мы просто болтали и шутили,
радуясь тому, что рана Антонио заживает и силы его восстанавливаются. Он
немного поплавал, но рана его еще не совсем закрылась, и я сделал ему
перевязку. На второй день он уже не хромал и наступал на больную ногу
осторожно, но твердо. С каждым днем он чувствовал себя лучше и крепче. Мы
ходили, купались, упражнялись в стрельбе в оливковой роще за конюшней, хорошо
тренировались, хорошо ели и пили и отлично проводили время. Потом он пересолил
– вздумал в ненастный день поехать искупаться в море, от сильной волны шов
немного разошелся, и в рану попал песок, но я видел, что она в отличном
состоянии, и только промыл ее, наложил повязку и наклеил пластырь.
Антонио и Кармен прочли мои романы и рассказы, которые были
переведены на испанский язык, и он хотел поговорить о них со мной. Когда он
обнаружил, что почерк у меня такой же скверный, как у него самого, он стал
усиленно упражняться в каллиграфии и заявил, что Билл Дэвис, у которого был замечательный
почерк и огромная библиотека, мой «негр» и что все мои книги на самом деле
написаны им.
– Эрнесто совсем не умеет писать, – говорил
он. – Мэри приходится все переписывать на машинке и переделывать. Мэри –
женщина образованная, культурная, вот она и помогает ему. А Билл его негр.
Эрнесто рассказывает ему всякие истории, когда они едут в город или еще
куда-нибудь, а потом негр записывает их. Теперь я понял всю вашу механику.
– Неплохая механика, – сказал я. – И машину
водить мой негр тоже умеет.
– Я расскажу тебе очень страшные истории, просто
чудовищные. Потом ты перескажешь их негру, а он уж обработает их. Мы подпишемся
под ними оба, а деньги пойдут в общий фонд нашей фирмы.
– Как бы мой негр не надорвался, – сказал
я. – А то еще ночью уснет за баранкой.
– Мы накачаем его черным кофе и витаминами, –
сказал Антонио. – И, пожалуй, лучше сначала продавать нашу писанину под
одним твоим именем, пока мое еще не прославилось в литературе. Как идут наши
дела под твоим именем?
– Помаленьку.
– Верно, что нам могут только один раз присудить эту
шведскую премию?
– Верно, – сказал я.
– Какая несправедливость, – сказал Антонио.
За то время, что Антонио оправлялся от раны, Луис Мигель
выступал четыре раза, и по всем отчетам выходило, что он превзошел самого себя.
Я был занят Антонио и своей работой и не следил за тем, каковы были рога у его
быков. В Малаге тогда не оказалось ни одного из близких знакомых, у кого я мог
бы это проверить. Я виделся с Мигелем и говорил с ним, когда после своего
шумного успеха в Гренаде он приехал навестить Антонио в больнице, и мне очень
хотелось увидеть его на арене. Я обещал ему, что мы приедем в Альхесирас, где
он должен был выступать дважды.
Мы приехали в Альхесирас в ясный ветреный день по чудесной
прибрежной дороге. Я беспокоился, что ветер затруднит работу матадоров, но
арена в Альхесирасе сооружена с таким расчетом, чтобы защитить ее от
порывистого восточного ветра, который здесь называют леванте. Этот ветер – бич
прибрежной Андалузии, такой же, как мистраль для Прованса, но матадоры не
тревожились, хотя флаг на верхушке цирка сильно трепало.
Все сказанное в отчетах о Луисе Мигеле подтвердилось. Он был
горделив без высокомерия, спокоен, держался непринужденно и уверенно руководил
боем. Приятно было видеть, как он всем распоряжается и с каким мастерством
работает. Он вел себя на арене так же естественно и свободно, как у бассейна на
Кубе, где мы с ним болтали, отдыхая после купания, в ту пору, когда он не
выступал. Но в нем чувствовалась безраздельная и уважительная поглощенность своей
работой, которая отличает всех великих художников.
Плащом он работал лучше, чем когда-либо на моей памяти, хотя
его вероники не взволновали меня. Но я восхищался обильем и разнообразием его
приемов. Все они были необычайно искусны и выполнены виртуозно.
Он был отличным бандерильеро и воткнул три пары бандерилий с
не меньшим блеском, чем лучшие мастера этого дела. Он не фальшивил и не
позировал. Он не бежал к быку через всю арену, а с самого начала привлекал его
внимание и с геометрической точностью ставил его в нужное положение, а когда
бык, нагнув голову, нацеливался рогом, поднимал руки и безошибочно втыкал
палочки в надлежащее место. Смотреть, как он действует бандерильями, было
истинное наслаждение.
