Мы не собирались тренироваться в Памплоне, но и не
предвидели, что ранним утром один из быков Пабло Ромеро нападет на Антонио и
ткнет его рогом в правую икру, а Антонио после перевязки и противостолбнячной
прививки не будет обращать на рану внимания. Он танцевал всю ночь напролет,
чтобы нога не одеревенела, а на другое утро опять бежал за быками, чтобы
показать своим памплонским приятелям, что он отказался выступать у них не
потому, что ему не понравились быки. Он даже ни разу не глянул на свою рану и
не показал ее хирургу при цирке, чтобы никто не подумал, что он придает ей хоть
малейшее значение, и чтобы не волновать Кармен. Когда немного спустя рана
нагноилась, Джордж Сэвирс, врач из Сан-Вэлли, наш хороший знакомый, промыл ее,
перевязал как следует, и делал это каждый день, а потом Антонио с еще не
закрывшейся раной уехал на бой быков в Пуэрто-де-Санта-Мария.
Потом я узнал от друзей, что в Пуэрто у Луиса Мигеля
действительно были идеальные быки, и работал он превосходно, а потом пустил в
ход все свои трюки и даже поцеловал одного быка в морду. Антонио достались два
никудышных быка, причем второй из них был очень опасен. Первого быка он убил
неудачно, но из второго, очень трудного, он выжал все, что мог, и убил его с
блеском, за что и получил в награду ухо. Мондено показал хороший класс с обоими
своими быками, очень нелегкими, и за первого его тоже наградили ухом. Но героем
дня был Луис Мигель.
Я задержался в Памплоне, потому что во время купанья в Ирати
Мэри наткнулась на камень и сломала большой палец на ноге. Нога у нее сильно
болела, и она ходила с трудом, тяжело опираясь на палку. Возможно, что мы
все-таки хватили через край, гуляя на фиесте. В первый же вечер мы с Антонио
приметили очень элегантный маленький автомобиль французской марки, в котором
сидели двое, мужчина и очаровательная молодая девушка. Антонио, прыгнув на
капот, остановил машину. С нами был и Пепе Домингин, и как только седоки вышли,
мы объявили мужчине, который оказался французом, что он может идти, а девушку
мы берем в плен. И машину тоже возьмем, так как у нас затруднения с
транспортом. Француз отнесся к этому весьма добродушно. Выяснилось, что девушка
– американка, а он только провожает се до гостиницы, где она должна встретиться
со своей подругой. Мы сказали, что все устроим и Vive la France et les pommes
de terre frites[3].
Негр Билл, знавший все улицы Памплоны, разыскал
подругу, – пожалуй, еще более очаровательную, чем первая пленница, и мы
гурьбой отправились по разукрашенным флагами темным, узким улочкам старого
города в кабачок, куда Антонио непременно хотел затащить нас, и там мы допоздна
танцевали и пели. Потом мы отпустили наших пленниц на честное слово, и утром
обе они, свежие, хорошенькие и нарядные, явились в бар Чоко, когда первые
танцоры и барабанщики шли мимо, направляясь на площадь, и весь июль они не
только не помышляли о побеге, но безропотно дали увезти себя в конце месяца на
ферию в Валенсию. Любопытный получился месяц, можете мне поверить.
Захват хорошеньких пленниц не всегда встречает одобрение в
семейном кругу, но наши были такие милые и уживчивые, так легко и весело
переносили плен, что все жены радушно принимали их, и даже Кармен согласилась с
нашим мнением, когда познакомилась с ними в «Консуле», где 21 июля мы справляли
ее день рождения вместе с моим.
Тем временем мы нашли способ рассеивать угар фиесты и
спасаться от шума, который кое-кому из нашей компании действовал на нервы. Для
этого мы с утра уезжали на берег реки Ирати, куда-нибудь за Аойс, гуляли,
купались и возвращались в город только к бою быков. Следуя по течению этой
прелестной, богатой форелью речки, мы с каждым днем забирались все глубже в
дебри девственного леса Ирати, который ничуть не изменился со времен друидов. Я
думал, там все вырублено и погублено, но нет, он такой же, как был, –
последний большой лес средневековья, с огромными буками и вековым ковром мха,
на котором так мягко, так чудесно лежать. С каждым днем мы все дальше и дальше
забирались и все больше опаздывали на бой быков и в конце концов вовсе
пропустили последнюю новильяду, проведя день в одном заповедном уголке, о
котором я больше ничего не скажу, потому что мы надеемся еще туда вернуться и
вовсе не желаем застать там полсотни легковых машин и джипов. Лесная дорога
вывела нас почти ко всем тем местам, куда мы добирались пешком в годы, описанные
мною в книге «И восходит солнце», – впрочем, в Ронсеваль и теперь иначе
как пешком, карабкаясь по кручам, не доберешься.
Я так радовался, вновь обретя все эти места и найдя их
неопоганенными, что ни разные новшества в Памплоне, ни наводнявшие ее толпы не
имели для меня значения. Мы отыскали свои излюбленные кабачки вроде
«Марсельяно» и, как в былое время, ходили туда по утрам, после encierro,
завтракать, пить вино и петь песни; «Марсельяно», где деревянные столы и
деревянные ступени лестницы вымыты и выскоблены до того, что сверкают чистотой,
словно тиковая палуба яхты, если не считать пролитого на столах вина, но это
лишь к украшению. Вино было так же приятно на вкус, как и тогда, когда нам было
по двадцать лет, еда по-прежнему великолепная. Песни пелись те же, но были и
новые, хорошие песни, с выкриками и притоптыванием под дудку и барабан. Лица,
молодые когда-то, постарели, как и мое, но все мы очень хорошо помнили, какими
мы были в те годы. Глаза остались прежними, и растолстеть никто не растолстел. Ни
у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось
повидать многое. Горькие складки в углах рта – первый признак поражения.
Поражения здесь не потерпел никто.
Светская наша жизнь проходила в баре Чоко, под аркадами близ
отеля, где когда-то был хозяином Хуанито Кинтана. Здесь, в этом баре, один
молодой американский журналист выразил мне свое сожаление, что не мог быть с
нами в Памплоне тридцать пять лет тому назад, когда я ездил по стране, и
знакомился с народом, и знал испанцев, и болел душой за них, и за их родину, и
за свою работу, а не растрачивал время в барах, напрашиваясь на льстивые
похвалы, восхищая прихвостней своими остротами и раздавая автографы. Все это и
еще многое в том же роде содержалось в письме, которое он мне написал после
того, как я его выругал, потому что он не пришел за билетами на бои быков,
раздобытыми мной для него у одного знакомого перекупщика. Журналисту было лет
двадцать с небольшим, и в двадцатые годы он бы так же рубил сплеча, как и в
пятидесятые. Он не знал, что то, о чем он говорит, никуда не может деться,
нужно только уметь это увидеть. Он этого не знал, и, когда он пытался корить
меня Памплоной, на его красивом юношеском лице, у верхней губы, уже
обозначались горькие черточки. То, о чем он говорил, никуда не делось и было
открыто для него, но он не видел.
– Что вы с ним возитесь, с этим слизняком, –
сказал Хотч. Хотч, иначе Эд Хотчнер, был наш давнишний приятель и уже месяц
путешествовал вместе с нами, как и доктор Джордж Сэвирс.
– Он вовсе не слизняк, – сказал я. – Он
будущий редактор «Ридерс Дайджест».
