Кроме того, когда рога у быка укорочены, он теряет чувство
расстояния, и матадору легче увертываться от него. На скотоводческой ферме быки
постоянно дерутся между собой, и в этих подчас кровопролитных драках учатся
действовать рогами, так что чем бык старше, тем больше у него опыта и умения. И
вот антрепренеры, у которых всегда, кроме матадоров-звезд, есть еще целый штат
матадоров помельче, добиваются от скотоводов выращивания так называемых
«полубыков» – медиоторо. Медиоторо – это бычок не старше трех лет, еще не
научившийся хорошо действовать рогами. Пастбище для него выбирается поближе к
воде, чтобы ему не приходилось много ходить и чтобы ноги у него не слишком
окрепли. Кормят его зерном, от чего он быстро достигает требуемого веса и на
вид ничем не отличается от взрослого быка. Но на самом деле это всего лишь
полубык, лишенный настоящей силы, и матадор, которому не так уж трудно
справляться с ним, должен даже беречь его, чтобы он не изнемог раньше времени.
Но и подпиленным рогом бык может нанести человеку
смертельное увечье. Немало матадоров получило тяжелые раны в боях с быками, у
которых рога были укорочены. И все же работать с такими быками в десять раз
безопаснее, а убивать их в десять раз легче.
Рядовой зритель ничего не заметит, он в рогах не разбирается
и не обратит внимания на шершавую беловатость оструганного места. Он видит
блестящие черные кончики рогов и не догадывается, что эта чернота и блеск
искусственного происхождения. С помощью машинной смазки можно так обработать оструганный
рог, что он будет блестеть не хуже старого сапога, начищенного седельной мазью;
но опытный взгляд сразу обнаружит обман, как наметанный глаз ювелира
обнаруживает изъян в брильянте, – только с гораздо большего расстояния.
Во времена Манолето, да и позднее существовали бесчестные
антрепренеры, которые в то же время являлись подрядчиками или же были связаны с
подрядчиками и со скотоводами, поставлявшими быков. Идеальным быком для своих
матадоров они считали медиоторо, и многие скотоводы специально выращивали для
них таких полубыков в большом количестве. Раскормленный зерном бык кажется
крупней, чем он есть, но на самом деле это просто молодой бычок, которого легко
раздразнить и легко заставить слушаться. О рогах беспокоиться нечего. Рога
можно укоротить, а потом ошеломлять публику чудесами, которые проделывает с
таким быком матадор: вот он ждет его, стоя к нему спиной; вот пропускает у себя
под рукою, глядя не на него, а на зрителей; вот становится на одно колено перед
разъяренным животным и, приложив левый локоть к уху быка, словно бы говорит с
ним по телефону; вот гладит его рог или, отбросив мулету и шпагу, обводит
публику взором ярмарочного комедианта, а бык, одуревший, истекающий кровью,
стоит перед ним, точно зачарованный, – и публика дивится на весь этот
балаган, веря, что происходит возрождение золотого века тавромахии.
Итак, по разным причинам, прежде всего потому, что возраст
болельщика для меня миновал, я почти остыл к бою быков; но за это время
появилось новое поколение матадоров, и мне захотелось их посмотреть. Когда-то я
знал их отцов, многие были моими друзьями, но одни умерли, другие ушли с арены,
уступив чувству страха или из-за чего-нибудь другого, и я дал себе слово больше
не заводить друзей матадоров: слишком сильно я страдал за них и вместе с ними,
когда от страха или от неуверенности, которую рождает страх, они не могли
справиться с быком. Я сам испытывал этот смертный страх, когда на арене был
кто-нибудь из моих друзей, а так как мне за это не платили и помочь другу я
ничем не мог, я решил, что глупо мучать себя подобным образом, да еще за свои
деньги. Потом, в силу разных событий и обстоятельств и благодаря тому, что
время нас учит многое видеть яснее, я почти избавился от этого страха, разрешив
проблему лично для себя. Я даже умею передавать и другим – вообще или в особо
напряженные минуты – эту способность без страха и даже без уважения относиться
к опасности. Такой дар – счастье или несчастье для человека, смотря по тому,
как его ценить и как им пользоваться. Я стараюсь не злоупотреблять этим даром и
хорошо знаю, что утрачу его, как только ко мне самому вернется чувство страха.
А оно может вернуться в любой день – все ведь на свете непрочно. Для меня лично
самое прочное – это знание. Но нужно высказать то, что знаешь, и тут никто тебе
помочь не может.
В тот раз, в 1953 году, мы поселились за городом, в
Лекумберри, и каждое утро ездили за двадцать пять миль в Памплону, с таким
расчетом, чтобы быть на месте к семи часам, когда быки побегут по улицам.
Женщинам тяжело вставать так рано, и потому жить в Лекумберри неудобно, хотя
там есть хороший отель с очень милыми хозяевами, а дорога до Памплоны – одна из
самых живописных в Наварре, особенно средняя ее часть, совершенно прямая; когда
несешься по ней в быстроходной машине, испытываешь наслаждение полета.
В отеле в Лекумберри мы застали своих знакомых. Какие-то
причины помешали им встретиться с нами в Андайе в условленное время; поскольку
в конце концов все уладилось, я не стал вникать в эти причины, и сумасшедшая
неделя фиесты пошла своим чередом. К концу этой недели все мы уже прекрасно
друг друга знали, и все или почти все друг друга любили, а это значит, что
фиеста прошла удачно. В первый день сверкающий «роллс-ройс» графа Дэдли казался
мне чуть-чуть претенциозным. В последний день я был от него в восторге. Так все
складывалось в том году.
Джанфранко пристал к развеселой компании, состоявшей из
чистильщиков сапог и начинающих карманников, и его постель в Лекумберри по
большей части пустовала. Он стяжал хоть скромную, но все же славу тем, что
расположился на ночлег в загороженном проходе, через который быки попадают в
цирк, чтобы утром не проспать и не пропустить encierro, как с ним уже однажды
случилось. Он не пропустил. Быки пробежали прямо над ним. Вся его компания
страшно гордилась этим.
Адамо исправно являлся в цирк каждое утро. Он хотел, чтобы
ему разрешили убить хоть одного быка, но администрация не пошла навстречу его
желанию.
Погода стояла ужасная, Мэри, промокнув до костей, схватила
сильную простуду, и температура у нее держалась до самого Мадрида. Бой быков
проходил так неинтересно, что не стоило бы о нем и говорить, если б не одно
знаменательное обстоятельство. Именно тогда мы впервые увидели Антонио
Ордоньеса.
Мне стало ясно, что это великий матадор, едва только он
сделал первое китэ. Словно все великие мастера этого приема (а их было немало)
ожили и вновь вышли на арену – только он был еще лучше. С мулетой он работал
безукоризненно. Убил мастерски и без труда. Внимательно и пытливо следя за его
движениями, я думал о том, что, если с ним ничего не случится, он будет
по-настоящему велик. Я тогда не знал, что он все равно будет велик, что бы с
ним ни случилось, и каждая серьезная рана только придаст ему еще больше
мужества и страсти.
