Не то чтобы мне хотелось надеть облегающее платье — джинсы сидели на мне совсем не туго, да и свитер не обтягивал, — но я уже просто не могла вспомнить, когда в последний раз выбирала для себя что-то из-за того, что мне нравился его цвет, или одевала что-то, имевшее хотя бы намек на какие-то контуры фигуры. На какое-то мгновение, глядя в зеркало на незнакомку в Кристининой одежде, я почти рассмотрела тень той девушки, какой я была раньше, и это настолько поразило меня, что мне захотелось тут же порвать все эти вещи. Но Эмма, которой не терпелось вырваться на утреннюю прогулку, уже скулила у меня под ногами, так что я оставила все как есть. Я не обращаю внимания на то, как выглядит она, она не обращает внимания на мой вид.
В мое отсутствие Эмма оставалась у мамы — сама бы я такого для нее определенно не выбрала, как, впрочем, не сделала бы такого выбора и Эмма. Уже позже я выяснила, что Люк и еще пара моих друзей предлагали маме забрать пса, но она им отказала. Когда я спросила, почему она взяла Эмму к себе, она ответила: «А что я еще должна была делать? Представляешь, что могли бы сказать люди, если бы я отдала ее?»
Бедная собака была так возбуждена, когда увидела меня в первый раз после возвращения, что даже уписалась — хотя с ней такого никогда раньше не было, даже когда она была щенком, — и ее начало так трясти, что я подумала, не случился ли с ней припадок. Когда я присела на корточки, чтобы обнять ее, она уткнулась головой мне в грудь и долго-долго скулила, рассказывая обо всех своих горестях. И она имела полное право жаловаться. Во-первых, ее привязывали к японскому клену на заднем дворе маминого дома, а Эмму никто и никогда в ее жизни не привязывал. Мама сказала, что она раскапывала грядки в саду. Ничего удивительного: Эмма, видимо, решила, что ее забросило в собачье пекло, и пыталась прокопать себе путь для бегства.
Судя по длинным когтям, Эмма провела привязанной к дереву большую часть последнего года жизни. Шерсть ее стала тусклой, а прекрасные блестящие глаза были печальны. На крыльце я обнаружила пакет с собачьим кормом — самое дешевое барахло, какое только можно было найти, — и несло от него плесенью.
Она привыкла каждую ночь спать со мной, и я гуляла с ней два, а то и три раза в день. У нее были любые собачьи игрушки и угощения, когда-либо произведенные, самая мягкая постель на случай, если спать со мной ей будет слишком жарко, и я планировала свой рабочий день так, чтобы она никогда не оставалась одна слишком долго.
Взбешенная тем, как с ней обращались, я хотела высказаться по этому поводу, но тогда я только что вернулась, и если общаться с людьми было для меня все равно что карабкаться по грязи вверх по склону холма, то разговоры с мамой напоминали то же самое, только еще и с тяжелым рюкзаком на спине. К тому же, что я могла ей сказать? «Эй, мама, в следующий раз? когда меня похитят, не бери мою собаку к себе, хорошо?»
Когда я окончательно перебралась обратно в свой дом, Эмма предпочла оставаться на улице, но у нее ушло всего пару дней на то, чтобы вспомнить свою прежнюю славную жизнь, и в данный момент она, вероятно, валяется на диване и слюнявит мои подушки. Ее шерсть снова блестит золотом, а глаза полны жизни. Хотя и она уже не та собака, какой была раньше. Во время прогулок она держится ко мне намного ближе, чем прежде, а если обгоняет меня, то через каждые несколько минут возвращается, проверяя, на месте ли я.
Не думаю, что мама специально хотела причинить вред собаке, и если бы я обвинила ее в жестокости, то она была бы просто шокирована. Она никогда не поднимала руку на Эмму — по крайней мере, я о таких случаях не знаю, да и сомневаюсь, что она способна на такое. Но она за целый год не дала ей ни капли любви, а это, насколько мне известно, действует так же разрушительно, как физические побои. Моей маме никогда не понять, что отсутствие любви — это тоже жестокое обращение.
После того как моя девочка умерла, я заперла горе в душе, сфокусировавшись на своей ненависти к Выродку, в то время как он принуждал меня продолжать жить по устоявшемуся рутинному графику, как будто ее никогда не существовало.
Однажды поздним утром примерно через неделю после всего этого он вышел из дома, чтобы заготавливать дрова для приближавшейся зимы. Иногда я забывала ставить отметку у себя на стене, но это уже не имело особого значения: я знала, что нахожусь здесь почти год, потому что, когда он открыл дверь, я уловила аромат разогретой солнцем земли и теплой хвои — те же запахи, которые наполняли воздух в тот день, когда он увез меня.
Пока он пилил дрова, я находилась в доме и пришивала пуговицы к его рубашке. Я постоянно украдкой поглядывала на детскую кроватку, но потом заметила сложенное одеяльце и вместо ткани глубоко вонзила иголку себе в палец.
Приблизительно через двадцать минут он вернулся и сказал:
— У меня есть для тебя работа.
В последний раз он просил меня помочь еще тогда, с оленем, и когда он поманил меня, приказывая следовать за собой, занервничала, а ноги мои стали ватными. Ухватившись за рубашку, с застывшей в воздухе рукой, державшей иголку, я уставилась на него. На его разгоряченном лице поблескивали мелкие бисеринки пота. Голос его звучал бесцветно, и я не могла определить, от злости это или от физического напряжения.
— Пойдем быстрее, мы не можем заниматься этим весь день. — Когда я вышла за ним на улицу к груде больших обрезков еловых бревен, он бросил мне через плечо: — Теперь внимательно. Твоя задача состоит в том, чтобы брать поленья, которые я буду колоть, и укладывать их вон там. — Он указал в сторону аккуратно сложенного штабеля, который доходил до середины стены хижины.
Время от времени, когда я находилась в доме, а он был на улице, я слышала звук работающей бензопилы, но никогда не видела свежих пеньков по краям нашей поляны или следов от деревьев, которые тянули по земле. Рядом с грудой чурбаков, которые он колол, стояла тачка, поэтому я решила, что он повалил дерево в лесу, а потом привез сюда большие его куски, чтобы уже здесь разрубить их.
Чурбаки были свалены метрах в четырех от штабеля. Мне показалось, что было бы проще распилить дерево на короткие чурбаки там, где он его повалил, или, по крайней мере, подвезти крупные куски бревен поближе к тому месту, где они будут укладываться. Что-то подсказывало мне, что, как и в случае с оленем, это был его способ покрасоваться.
После смерти ребенка я мало бывала на улице, и когда я таскала поленья в штабель, глаза мои рыскали в поисках следов недавно разрытой земли. Я ничего такого не заметила, но стоило мне только мельком глянуть в сторону реки, как меня тут же захлестнули воспоминания о моей девочке, лежавшей под лучами солнца на одеяльце.
После того как мы проработали примерно час, я положила очередную охапку дров в штабель и остановилась у него за спиной, ожидая, когда он перестанет размахивать топором, чтобы можно было безопасно подобрать поленья. Он снял рубашку, и спина его блестела от пота. Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание, и стоял ко мне спиной, положив топор на плечо.
— Мы не можем позволить, чтобы это отвлекло нас от конечной цели, — сказал он. — У природы есть свой план. — О чем это он говорит, черт побери? — Но и у меня тоже. — Блестящее лезвие топора взвилось в воздух. — Это и к лучшему, что мы так рано выяснили, какой она была слабой.
