На этот раз Мэри сердилась на меня, и я знал – ничто не
поможет мне замолить все грехи, которые я, должно быть, совершил за свою жизнь.
В таких случаях оставалось только не замечать или делать вид, что не замечаешь
ее настроения, и тогда спустя некоторое время, тебя, может быть, вновь сочтут
достойным членом рода человеческого. Правда, не следует слишком обольщаться,
потому что тебя еще могут обвинить во всех зверствах, совершенных по отношению
к предыдущей жене Некоторым образом эти преступления (по правде говоря, я на их
счет придерживался несколько иного мнения, но мисс Мэри располагала достоверной
информацией, полученной непосредственно от бывшей супруги) можно было считать если
не искупленными покаянием, то, во всяком случае, прощенными за сроком давности.
Но не тут-то было. Они были свежи как новости, полученные с утренней почтой,
если здесь могла быть утренняя почта. Зверства эти не блекли и не тускнели,
подобно ужасам Первой мировой войны, и независимо от того, сколько раз ты был
осужден и наказан за них, всегда оставались свежими в памяти, как первая
штыковая атака бельгийских новобранцев.
Итак, это был один из дней, когда я слышал только: «Ты не
отдашь мне эту книгу? Я ее читаю».
Или: «Разве ты не знаешь, что в лагере совершенно нет мяса?
А все из-за твоего безразличия и беспомощности. Все уже жалуются на твое
легкомыслие. Мы ведь можем позволить себе иметь немного мяса для боев, не так
ли, С. Д.?»
Или: «Ты взял маленькие конверты из ящика? А?»
Все это сопровождалось демонстрацией усердия и очевидного
трудолюбия, чтобы показать, что в лагере есть еще деловой человек, способный
серьезно, а не спустя рукава относиться к своим обязанностям. Затем начинались
частые походы в зеленую палатку, установленную, что правда, то правда, без
учета возможности возникновения дизентерии, вдалеке, потому что ближе не
нашлось тени или укрытия, если не считать нескольких деревьев, под которыми
расположился лагерь. Я страшно переживал болезнь Мэри и не обижался на ее
плохое настроение, но ничего не мог поделать. Лучше всего было убраться с ее
глаз, но в полдень в Африке негде спрятаться, кроме как в тени, и я уселся на
стул в обеденной палатке с откидным полотнищем. Ветерок продувал палатку насквозь,
и здесь было прохладно и уютно. Хорошо бы подняться по дороге вверх, по склону
горы, в Лойтокиток, посидеть в задней комнате закусочной и бара мистера Сингха,
почитать и послушать, как гудит лесопилка. Но это уже расценивалось бы как
дезертирство.
Потом наконец состоялся один из тех ленчей, когда хозяйка
одновременно жертвенно величава и мила с гостями, а мужу впору есть на кухне.
Тень моих прошлых, настоящих и будущих грехов зловеще лежала на столе, и даже
кетчуп и сыр с горчицей не могли поправить положения. Мои подлинные грехи
доставили мне в свое время немало удовольствия; те, что действительно на мне, а
не те, в которых меня обвиняли, и я никогда не стал бы сокрушаться о содеянном,
потому что мог бы совершить их заново. Я не каялся в своих грехах публично, и
сегодня они меня не очень-то беспокоили. Я знал, что мы хорошо подготовили льва
для мисс Мэри и что, когда спадет жара, я должен буду добыть и разделать мясо и
подстрелить приманку. С. Д. должен писать свой месячный отчет. А Мэри поможет
его отпечатать.
Состояние Мэри начинало беспокоить нас. Мы с С. Д. считали,
что у нее, помимо дизентерии, было отравление птомаином.
Я подошел узнать, как она себя чувствует, и Мэри спросила,
не привезли ли мы продукты для лагеря. Привезли, ответил я, и рассказал, что
именно.
– Ты хорошо стрелял?
– Средне.
– Ты можешь восторгаться своей пальбой, если хочешь.
– Я всего-навсего набил немного мяса для лагеря.
– Зачем тогда так много говорить об этом? Неужели все
не были восхищены, удивлены и потрясены твоими великолепными выстрелами?
– Они промолчали. Арап Маина поцеловал меня.
– Должно быть, ты напоил его?
– Не было нужды. Он сам нашел фляжку.
– Ты, наверное, тоже пьян?
– Нет. Решительно нет.
– С. Д. еще не принес печатать свой отчет.
– Еще один сукин сын, – сказал я. – Лагерь
просто кишит ими. У тебя температура?
– Нет. Только сильные колики и ужасное недомогание.
– Как ты думаешь, ты сможешь пойти завтра?
– Я пойду, как бы я себя ни чувствовала.
Я пошел к С. Д. Он сидел иод откидным полотнищем своей палатки
и писал отчет. У нас был уговор о ненарушении уединения, и я решил уйти.
– Постой, – сказал С. Д. – Чего ради мы
торчим в лагере?
– Лично я стараюсь подбодрить мисс Мэри. Но похоже, ей
это не нужно.
– Бедная девочка.
– Завтра она подстрелит шельмеца.
– Она все-таки собирается пойти утром?
– Да, при всех регалиях.
– Здорово, – сказал С. Д. – Очаровательная
мисс Мэри.
И на следующий день мисс Мэри убила своего льва.
В день, когда Мэри убила своего льва, была прекрасная
погода. Правда, кроме погоды, ничего прекрасного в нем не было. Ночью
распустились белые цветы, и на рассвете, когда солнце еще не поднялось,
казалось, будто на покрытые первым снегом луга через туман пробивается нежный
лунный свет. Мэри проснулась и собралась задолго до восхода солнца. Правый
рукав ее охотничьей куртки был закатан, и она тщательно проверила все патроны в
своем манлихере. Она сказала, что чувствует себя неважно, и это была правда.
Она сдержанно ответила на наши приветствия, и мы с С. Д. старались не шутить. Я
не знал, что она имела против С. Д., быть может, ей не нравилась его
беспечность перед лицом несомненно серьезной опасности. То, что она сердилась
на меня, было вполне оправданно. Если у Мэри плохое настроение, думал я, и она
чувствует себя скверно, она будет стрелять с той беспощадностью, на какую редко
бывает способна. Некоторые люди стреляют легко и непринужденно, другие стреляют
с невероятной быстротой, но при этом владеют собой настолько, что их выстрелы
точны, как первый надрез опытного хирурга; третьи стреляют автоматически и
наверняка, если только что-нибудь не помешает выстрелу. Казалось, этим утром
мисс Мэри будет стрелять с мрачной решимостью, презрением ко всем, кто не
относится к делу с должной серьезностью, под защитой своего плохого
самочувствия, на которое всегда можно сослаться, если промахнешься,
преисполненная непреклонного стремления победить или погибнуть. Это был новый
подход. И он мне нравился.
